тебя из головы.
Он встает с мукой во взгляде:
— Я мастурбировал, думая о тебе.
Странно, но меня это совсем не трогает. Никаких мыслей в голове.
— Должна сказать тебе, что из-за моей работы секса у меня в десять раз больше, чем надо. Чаще всего он отвратительный, но все же это секс. Поэтому я с трудом вижу, что выигрываю в данной ситуации.
Марк тоже мало что видит. Да и как бы он мог? Ему, должно быть, уже достаточно сложно признать причину своего появления у меня. Ну правда. Поглядите, даже его желание разговаривать испарилось. Он молча таращится на меня. Его ожидание настолько осязаемо, что мои нервы понемногу сдают.
— Раз уж ты заявился ко мне, мог хотя бы ради приличия…
— Приличие?
— Сказать, что хочешь только секса. Больше ничего.
Потому что я не настолько глупа, придурок, пусть моя наивность и заслуживает пощечины — заслуживает, по правде говоря, чтобы я дала себя трахнуть. Ну неужели обязательно было быть тупым настолько, чтобы вообразить, что мы будем разговаривать?
Марк путается в своем отстойном монологе, в котором лишь раз маячит что-то, похожее на честность. В конце концов он признает, что да, именно «физической стороны» ему и не хватает. Другими словами, той маленькой, тепленькой коробочки между ног у какой-нибудь девушки, куда он сможет сложить свою тревогу и обиду на жену — такую чистую, мать его ребенка. Это теплое и влажное убежище, где он сможет забыть самого себя и почерпнуть силы, чтобы оставаться милым, нежным, любящим и убитым чувством вины, возвращаясь домой этим вечером.
— Да, как я и думала, тебе нужен секс.
Несмотря на то, что живости у меня как у мертвой козы, Марк все равно не собирается никуда уходить. Он сидит, берет мои руки в свои, запинаясь, несет ослиную чушь и местами почти умоляет. Момент самый что ни на есть подходящий, чтобы быстро и грубо вышвырнуть его. Но я только невнятно произношу:
— Значит, именно этого ты хочешь. Секса и больше ничего. Без размышлений, ничего такого. Brainless sex.
И раз уж Марк выдавливает из себя жалкое хихиканье трусливого мужчины, неспособного сказать «да», я, не оборачиваясь, иду к своей комнате, дверь которой открыта настежь. Кровать, на которой, по моим воспоминаниям, у меня не случилось ни одного стоящего секса.
— Пошли тогда.
Ничто не удерживает Марка на краешке дивана. Его не пугает даже мой ледяной голос, звучащий более профессионально, чем обычно. Я слышу, как он бежит, словно подозванная собака, слышу щелканье его подошв, ставшее громче от высоких потолков. Пока он приближается ко мне со спины, я внезапно со злорадством вспоминаю, что у меня нет презервативов. И я готова поспорить на целое королевство, что у него тоже.
— У тебя есть то, что нужно?
Как я и предполагала, Марк застывает за моей спиной.
— Э-э-э… Нет.
Я разворачиваюсь к нему:
— Вот объясни мне, как ты рассчитываешь изменять жене без презерватива?
Снова хихиканье: да, это было глупо с его стороны. Что до меня, отсутствие презервативов вполне понятно: у меня никого нет. Это заметно, и я в итоге свыклась с этой мыслью.
— Так что? Что будем делать?
— Ну я… Но я…
Ну, ну, ну… вот козел.
— Пропало дело тогда.
— Может быть, мы могли бы просто…
— Просто что?
— Просто потрогать друг друга?
— Ты хочешь сказать, чтобы я тебе подрочила?
— Ну, например. Не знаю.
Я приподнимаю бровь. Марк открывает рот, закрывает его и снова открывает — и так раз десять. Бедный Марк. Несколько минут назад мы говорили о его ребенке, и речь его была откровенной и жалкой. Он пытался убедить меня, что отцовство ж это лучшее, что с ним случилось в жизни. Говорил, что я не могу понять, но оно изменило все. Что никто и ничто, даже при больших усилиях, не давало ему столько, сколько этот младенец, который просто существует в своей колыбели. Ты становишься отцом, и вдруг больше ничто не имеет значения. Благодаря этому маленькому комочку из плоти все остальное становится ненужным: как обязанности, так и развлечения, без которых, казалось, мы никогда не сможем обойтись. Но правда в том, что мы и не можем, Марк. Может, это оборотная сторона чудесного отцовства — оказаться в квартире у девушки и клянчить, чтобы она схватила в кулак твой пенис. Знаем мы это чудо отцовства, без которого перспектива онанизма заставила бы стыдливо посмеяться любого мужика. Когда-то, не так уж давно, Марк был молодым бостонцем, который скручивал в бумагу незаконные субстанции и трахал во все яйца девушек, в которых мог влюбиться. А потом у него появился ребенок, и вдруг дрочка снова стала изысканным блюдом. Никто лучше ребенка не воссоединяет сорокалетнего мужчину с уснувшим внутри него добродушным подростком. Я просто мечтаю, что какой-нибудь молодой папаша признается, предварительно овладев мной, как заключенный, вышедший по условно-досрочному, что после появления ребенка от его семьи остались только руины. Что не нужно верить чепухе, которой бравируют перед остальными с одной лишь целью — сохранить достоинство. Быть отцом великолепно, и в то же время это еще и неописуемое говно. И пусть он любит своего ребенка больше всего на свете, он больше не занимается любовью с женой, и эту любовь ничто не заменит. Может, после будет лучше? Разве нам не было бы легче вдвоем? Хотя какая мало-мальски прозорливая женщина поверила бы речам Марка об отцовстве, видя страдальческую палку, которая выпирает из его джинсов?
Бесконечно уставшая, но решившая прожить этот кошмар наяву до самого конца, я опрокидываю Марка на кровать, не встретив сопротивления. Он опускает свои джинсы до щиколоток. В могильной тишине я дарю ему механический минет, лишенный каких-либо эмоций, зато страшно эффективный, потому как не проходит и двух минут, как Марк вскрикивает, что сейчас кончит. Сначала мне тяжело в это поверить, зная, как мало энергии я туда вложила, — но факт налицо. Как давно не занимался сексом этот бедный парнишка? Именно этот вопрос позволяет понять происходящее. Выглядит все на редкость жалко: это действительно был срочный случай. При первом чихе у него все вываливалось в штаны.
Я мягко потираю бедро Марка. Он поднимается и, заправляя рубашку в джинсы, пожирает меня своими оленьими глазками.
— Это было чудесно, правда.
Мой смех похож на лай. Ни разу за всю жизнь я не делала такой грустный минет. Хотя нет, «грустный» — это не то слово, потому как мне уже приходилось делать грустный минет, и он не имел ничего общего
