— Послушай-ка, что я тебе скажу: я получу наследство от брата, тетка твоя заплатит мой долг, потом я уеду в Малороссию, а ты и приезжай ко мне жить; я тебя, как герцогиню, буду утешать.
— Господи Боже! — сказала я наконец, потеряв терпение, — скажите, ради Бога, чем я имела несчастье внушить вам такие мысли?
— А вот этими глазенками.
— В какое ужасное положение ставите вы меня!
— Ничуть не бывало. Как бы ты была умнее, так поняла бы, что надо наслаждаться жизнью. Это тебе старые бабы натолковали разных глупостей…
— Оставьте меня в покое, возьмите ваши конфекты, они у меня в горле остановятся.
— Упряма ты, как черт, как я посмотрю! Тебе судьба счастье посылает, а ты рыло воротишь. Вот я тетушке-то твоей скажу, что я принес тебе конфект, а ты выдумала, что я влюблен в тебя. Пусть она полюбуется, какие чистые взгляды на вещи у семнадцатилетней девушки.
Я ничего не отвечала, только, вероятно, в моем взгляде многое сказалось.
— О, какая королева! не убей взглядом! Ну, полно, не сердись, не скажу; только будь поласковее.
Я стояла молча. Послышались шаги Анфисы. Он поспешно спрятал конфекты под диван и вышел. Сальная свеча нагорела, Анфиса сняла с нее и пытливо посмотрела на меня.
— Что тетушка? — спросила я, стараясь скрыть волнение.
— Ничего, проснулись. У вас дядюшка все время сидел?
— Да.
Она многозначительно сжала губы, и без того тонкие.
— Видно, дядюшке-то весело с молоденькою племянницей. Это он так полюбил вас с нашей поездки в город. Прежде и не подходил к вам. Что значит одним-то на неделю остаться!..
— Анфиса Павловна! — сказала я с упреком.
— Полноте! — сказала она строго, — не надуете вы меня! Я все вижу, стыдно вам!
— Не смейте мне этого говорить! — вскричала я почти с бешенством, — не смейте говорить ни слова! А то все полетит в вас, я не ручаюсь за себя в эту минуту.
— Господи помилуй! — сказала она, оробев и отступая к дверям. — Да вы никак помешались! А это что? — вскричала она и с быстротою кошки прыгнула к дивану и вытащила оттуда проклятые конфекты.
— Возьмите их себе, — сказала я уже спокойно и твердо!
— Мне не нужно! А к чему вы спрятали их? Нет, ведь перед Татьяной Петровной я за вас ответчица! Как бы все было чисто да хорошо, не стали бы вы их прятать, не приносили бы вам их крадучи! Эки хитрости! меня нарочно выслали! Прекрасно! Я это все тетеньке передам, чтоб после мне не отвечать.
— Завтра я сама все передам тетеньке и ни минуты не останусь под кровлей этого дома, — сказала я.
— Куда же вы пойдете?
— Куда-нибудь, мне все равно.
— Полноте! вы себя погубите, — сказала она смягчаясь.
— Не я себя погублю, а другие, да накажет их Бог!
— Да вы поставьте себя на мое место, что бы вы сделали?
— Я бы наперед узнала правду, а не заключала по одним неверным признакам…
— Да Христа ради, объясните вы мне.
— Что мне вам объяснять? вы перетолкуете по-своему. Вы не хотите верить в добро, у вас нет сердца. Вы меня ненавидите, Бог знает за что, и стараетесь мне вредить.
— Да кто это вам надул в уши, что я вас ненавижу? Нам нечего делить: что мне вас ненавидеть? Вы сами не хотите мне открыться… Вот хоть бы теперь, не потакать же мне этаким проказам.
— Эти проказы дорого мне обходятся. Ваш хваленый генерал — подлец!
— Это вы дядю-то так!
— Разве я виновата, что он преследует меня? Ну что бы вы стали делать на моем месте? Если бы вам при малейшем намеке грозили все свалить на вас же и вас же очернить?
— Ай! и вправду, какое ваше положение… Как же быть? надо тетеньке сказать.
— Ведь это убьет ее. Да и нас же обвинят. Для этого человека нет ничего святого. Скажите! Вы себе наживете непримиримого врага, потому что Татьяна Петровна не вытерпит, все скажет ему. Все, что вы можете для меня сделать — не оставляйте меня одну.
— Да, пожалуй, отчего же! Уж если вы мне все откровенно открыли, так я подлости не сделаю. Ведь уж и я вам скажу всю правду: он прежде и за мной волочился… Да я ему нос наклеила, — прибавила она самодовольно.
С этой поры я очень удачно избегала встреч наедине с дядюшкой; я поселилась в диванной с работой и чтением, гулять стала во время их карточной игры, а поздно вечером довольствовалась прохаживаньем по саду с Анфисой, которая стала даже принимать во мне некоторое участие. Трудно ей было не говорить Татьяне Петровне о всем случившемся, но она крепилась, потому что боялась повредить себе.
Дядя смотрел на меня угрюмо и по временам придирался, указывая тетке на мои недостатки; последняя же, по какому-то духу противоречия заступалась за меня.
Так прошла осень, к концу которой мы переехали в город.
По приезде туда Татьяна Петровна объявила, что она намерена взять меня с собою делать визиты. По этому случаю мне заказали новое, первое шелковое платье, серого цвета.
Когда мне принесли его от губернской модистки, то в назначенный для визитов день я, нарядившись, пошла показаться тетке. Она сидела с дядей в портретной. Осмотрев меня, она сказала ему:
— Хорошенькое платьице!
Он сделал очень серьезную мину и, подозвав меня к себе, глубокомысленно велел повернуться и очень больно ущипнул мне руку. Я вскрикнула от боли и неожиданности. Татьяна Петровна спросила меня: "Что с тобой?". Дядя также очень важно спросил, что со мной?
Такое лицемерие взбесило меня, и я отвечала ему:
— Вы ущипнули меня.
— Что это тебе пришло в голову, Абрам Иваныч? — сказала тетка.
— С чего это она выдумывает? — отвечал он. — Я едва дотронулся до нее. Это еще что за новые капризы?
— Eugenie! слышишь?
— Слышу и чувствую, — отвечала я.
— Веришь ли, мой друг, — отвечал дядя с горячностью, — что я только вот как дотронулся до нее!
И он показал как, слегка прикасаясь к руке жены.
— С чего ж ты выдумала кричать? — сказала мне Татьяна Петровна.
— От капризов! — сказал протяжно дядя. — Я тебе говорю давно, мой друг, она черт знает как капризна: ведь это ты только слепа к ней!
Я отворотила рукав платья и показала Татьяне Петровне красное пятно на руке. Она была в недоумении.
— Как же! вон пятно, — сказала она.
— Да-да-а! ты поверь ей, она тебе выдумает. Может, это пятно у нее давно было. Ведь этакая лгунья девчонка! — сказал он, обратясь ко мне, — а я тебя не за это место и взял!..
Я посмотрела ему прямо в глаза с изумлением. Меня поразило такое бесстыдство; до сих пор я не могла понять, чтоб можно было так поступать.
— Полюбуйся! — сказал он Татьяне Петровне, — полюбуйся, как смотрит дерзко на дядю племяненка! Превосходно! А ты балуй ее, потакай ей, так она нас с тобой скоро бить будет.
Я бы на твоем месте, пока она не исправится, никуда бы не брал ее, пусть-ка посидит дома. Для чего ты ее везешь с собой? чтоб еще больше блажи в голову набить. Нет, мой милый друг, послушайся меня, выдержи ее хорошенько… если для тебя муж не тряпка, а что-нибудь значит. Верь моей опытности, я тебе дурного не посоветую.
— Поди разденься и оставайся дома, — сказала Татьяна Петровна.
Я вышла, возмущенная до глубины души.
— Что вы? — сказала Анфиса, встречаясь со мной, — опять что ли неприятность?
Я не отвечала, слезы готовы были брызнуть у меня из глаз.
Сцены в этом роде с дядюшкой стали повторяться довольно часто. Он обладал необыкновенным искусством выискивать к ним причины, так что я стала невинным предметом неудовольствий для тетушки. Она и сама сделалась со мной холодна и строга. Жизнь моя стала тяжела и неприятна. В характере моем и в самом деле начали появляться резкость и раздражительность, которых я прежде не замечала в себе. Это уж не была прежняя вспыльчивость, мгновенно исчезавшая, — это было постоянно желчное расположение духа, повергавшее меня в уныние.
Однажды пришло письмо от дяди Василья Петровича, где он объяснял, что так как сумма по векселю, данному мне покойною тетушкой, превышает все его наследство, то он и отказывается платить. Во-первых, по этой причине, а во-вторых, потому, что так как Амилово заложено и проценты в опекунский совет просрочены, то его описали и будут продавать с публичного торга, и что он от него отступается и свою деревеньку продал; что тетушка последнее время по слабости здоровья хозяйством и делами не занималась, и ее обманывали и скрывали многое, вероятно, в надежде, что на ее век станет… За этим следовало церемонно-ироническое поздравление Татьяне Петровне с законным браком и колкие намеки на ее истинно родственную любовь к нему.
Итак, я лишилась последнего состояния и все больше и больше утопала в страшном омуте зависимости. Амилово, этот благословенный приют моего детства, будет продано в чужие руки, и я никогда уже не увижу дорогих и милых для меня мест… О Боже мой! — и я горько плакала одна в своей комнате.
