Иван Рукавишников - Прклятый род. Часть II. Макаровичи

- Зачем это крестьяне с села в сад пришли?

Много их было. Молча в толпу плотную собрались. Громко заговорив что-то, руками махая, к дому пошли. Остановились. И замолчали опять, на окно Антонове глядя. Вышел один чернобородый вперед и бойко заговорил, и лицо злое было. Слов не расслышал Антон: окна в дому еще по-зимнему с двойными рамами. Прибежал управляющий, руками замахал тоже, на крестьян кричал. Дворня сбежалась. Из сада гнать тех стали. Шумно вдруг. Слова-крики, отдельно вырывавшиеся, в комнату влетали.

- Ты, черт, полегче! Расшибу!... Чего, братцы, на них смотреть...

Разглядел Антон в толпе и людей незнакомых, не с Лазарева села.

И одежда не крестьянская. Подумал:

- Должно быть, из Богоявленского с кожевенных заводов.

У калитки из толпы, дворней теснимой, вырвался чернобородый, крича голосом истошным. Люди от него в стороны кинулись. Руку поднял.

- Да это нож у него... Или коса, что ли...

Старшего конторщика догнал прыжком тяжелым. Повалились. Скоро поднялся чернобородый. В развалку шага три, и встал, голову опустив, ни на кого, не глядя. А конторщик лежит. Обступили. Склонились. Кто-то шапку снял. Крики ли сдавленные, слова ли несвязные. Толпа прочь из сада кинулась бегом. Чернобородый шагами медленными, тяжелыми пошел за толпой, головы не поднимая. Четверо на него из дворни навалились. Кушаки снимали, вязали. Увели. Четверо же конторщика понесли. За ноги взяли и за руки. Капала на дорожку кровь.

Быстро все произошло. Развернул будто кто-то картинку пеструю московского лубка и опять в трубку свернул. Не страшно было Антону смотреть. Глаза сновидящие не понимали правды жизни. Взоры отвел. Карандашом на листке бумаги, где уже ползли вкось строки забытые, приписал:

Выпал карандаш. Покатился. Сном мгновенным заснул Антон, сном, зарумянившим щеки его.

Далеко на селе у крыльца волостного правления крики и топот.

Давно на Васильевском живет. Тогда еще переехал, ранней зимой. Теперь весна петербургская в окна задымленные с Невы стройно-гранитной глядит.

По два окна две комнаты просторных у Виктора. Денег опять у Виктора много.

- Я, Степа, под счастливой звездой родился. Счастливых людей любить надо, ласкать. Около счастливого сам счастливым будешь. Счастье, оно прилипчиво. А ты тогда убежать от меня хотел и слова всякие...

- Да чем же уж ты больно счастлив? Что до сегодня в тюрьму не угодил? Так вот и я тоже бегаю.

- Нет, не то. Я про Семена. Тогда у меня несколько сотен всего оставалось. Я уж раза два говорил себе: а не приняться ли о сребренниках думать? Да все откладывал. Черт их знает, как о них думают. А тут от нотариуса письмо: милостивый государь, так и так, двадцать тысяч по завещанию. И теперь, видишь, в каком дворце живу. И все у меня есть. Даже маринованная корюшка. Хочешь маринованной корюшки? Ешь на здоровье. Клянусь любовью, не жалко. А ты, бомбист ты страшный, счастливой моей звезды не признаешь.

- Какое счастье? Просто, богатая родня.

- А ты то пойми: ведь это по старому завещанию. Пятнадцать лет завещание лежало. А перед смертью за полчаса он людей к себе потребовал, новое завещание писать. Диктовать уж принялся. Находясь в здравом уме и прочее. Только к стенке отвернулся; я, говорит, вздремну минутку. И не проснулся.

- Так он, может, в новом-то завещании мильон бы тебе оставил.

- Я и говорю: счастливая звезда. Ну куда мне мильон! Одни хлопоты. Люди бы разные глупые полезли, заставили бы фабрику какую-нибудь строить или пароход. Акции там, облигации. Когда бы я стал писать? Оно, правда, и сейчас я не обеими руками пишу, но, ведь, кончу же когда-нибудь эту картину. Да и тебе было бы плохо: иначе, как во фраке, тебя лакеи бы ко мне не допустили. А у тебя фрака-то и нет. Ты бы мне письмо за письмом, допустите, ваше превосходительство Виктор Макарыч, пред свои светлые очи без фрака. А секретарь мой за маловажностью те письма в корзинку. А я бы сидел и плакался: и чего это Степка-подлец не идет. Лишний раз бы поссорились. А мне уж это надоело.

- Ну, тебя! А корюшку давай. И к чему маринованная? Жареная вкуснее.

- Капиталисты привыкли разнообразить свой стол. Жареную я вчера ел. И товарищ Зоя ела. И коньяк пили. А вино какое было! Белого вина нашел две бутылки в кабачке. Древнее вино.

- Оставь Зою Львовну, Виктор.

- Как оставь? Не пускать ее к себе?

- Не ломайся. Все понимаешь. Что она тебе?

- Что? Соседка.

- Не то...

- Ну, Зоя милый человек, умный, умнее тебя.

- Верю. Но однажды я тебя поколочу. Ты что затеял? Одну сестру тебе погубить не удалось, ты за другую принялся. Ведь ты не любишь ее.

Сказал Степа спокойно. Но перед началом полной грудью вдохнул.

- Люблю? Не люблю? О том я с мужчинами говорить не привык.

- Зоя Львовна слабее сестры... Не знаю что у вас и оттого ли... Но Николай говорил...

- Николай? Что Николай и почему именно он?

- Говорил, что Зоя Львовна... что видал ее... что она пить стала.

- Молоко? И много? Как это она додумалась!

- Шут!

- А, догадываюсь. К коньяку подговариваешься? Можно, можно. Сейчас. Смотри, какой коньяк. Немного осталось, но пошлю купить. А то пойдем в «Якорь». Да нет, ну его! Орган этот... А Зоя, правда, любит смотреть, как я коньяк пью. Насмотрится, ну и сама будто пила.

- Оставь, говорю. С сестрой ты ее рассорил. А Юлия Львовна ей все. Друзья были. Юлия Львовна сильный человек, а по глазам вижу: очень это ее расстраивает. Опять взгляд у нее упорный, грустный. Ну, она-то в деле с головой. А Зоя Львовна... Вот Николай говорит...

- Ах, неужели его превосходительство гневается? А меня он в угол не поставит?

- Не шути. Николай имеет право. Ему поручено. И, если Зоя Львовна манкирует и неосторожна...

- Ладно! А когда ты Юлию видал?

- Днем.

- Сегодня? Понимаю. От нее ты. И не при чем Николай.

- Вот, ей Богу, Николай говорил.

- Ну, а чего Юлия от меня хочет?

Взглядом долгим и сердитым поглядел на Виктора. Сказал раздельно:

- Юлия Львовна от тебя хочет, чтоб ты был честным человеком. И она даже, если это необходимо, готова с тобой увидеться.

- Через неделю Глеб приедет. У Глеба все увидимся. Так честным человеком? Так мало и так много? Парламентеров и приказов не люблю. Но можешь передать, что буду честен даже с вашей рыбьей точки зрения. Ибо есть обстоятельство. Даже два.

- Виктор, друг. Я тебе верю. Но скажи. Вот ты с ней на «ты»...

- Отойди от меня, развратник! Ты забываешь, что я и с тобой на «ты».

Степа громко сплюнул и, вскочив со стула, подошел к окну. А Виктор сказал вошедшей по звонку горничной:

- Вот такую же бутылочку, пожалуйста. Против ворот, знаете?

Ушла. Повернулся от окна Степа. Решил о том не говорить.

- Вот что, Виктор. Неприятность у нас большая. Про Варевича не слыхал?

- Это что он провокатор? И слушать не хочу.

- Уверен в нем? Я так рад.

- Я уверен в том лишь, что Варевич глупый щенок. Следовательно, как мне, так и всем остальным должно быть безразлично, провокатор он, или не провокатор.

- Как ты странно судишь...

- Это у вас там некоторые странно судят и рядят. Ни один дурачок, ни сотня их дела не погубят. А если погубят, значит организация плоха.

- Но во-первых Варевич не дурачок, а во-вторых, опыт показал, что и дурачки опасны.

- Наше время таково, что всякий, кому не лень, может при некотором остроумии составить списочек по адрес календарю имен из ста и представить его куда не надо. И в крайнем случае полсотни окажутся причастны, пусть минимально. Остроумие, говорю, лишь необходимо. Но ведь и от этой полсотни остроумие требуется. Что же сказать об организации! Не Варевич, так кто-нибудь другой, а за Николаем, к примеру, следят и хотят накрыть. И Карпа, и Васильева. А над ними ведь что висит! Но Николай психолог. Он вот, скажем, меня недолюбливает, расходимся мы в мелочах, ну, может, и в крупном в чем. А ведь ночует у меня без страху. И тех двух, когда можно посылать. Отдыхаем, говорит, здесь. И действительно, положение это их нелегальное как нервы выматывает. Николай от меня во многом таится. Еще бы - правая рука. Глеб приедет, о Глебе мне пустячки разные. И не выпытываю. Срок придет и надо мне будет, Глеб сам мне скажет. Николай чувствует и спит спокойно. А к Варевичу не пойдет. И почему-то вот и ты не скажешь Варевичу, где Николай ночует. А про Варевича с неделю всего слухи эти. Ни про это место не скажешь, ни про те две квартиры. И раньше, уверен, не говорил.

- Не говорил.

- Ну вот. А всё психология. На Волге у нас про Николая бы сказали: на пол аршина в землю видит. А Глеб! Да у Глеба на Рождество здесь обыск был. А в Москве, может, и не один. А почему обыск? Конечно, провокатор какой-нибудь, или просто шпик. Может, и десяток. Глеб вьюн. Голыми руками не схватишь. Сюртук тогда надел, ученый знак нацепил, сам в департамент объясняться поехал. Кричал, говорят, там. Такому Варевич не страшен. А если сам Глеб оказался бы провокатором, ну это скверно. У нас теперь всех подозревают. И подозревайте. Но не плакаться только надо да оглядываться. Вот вы от Варевича теперь отворачиваетесь, и едва ли уж так тонко это делаете. А если он не виноват и чуток при этом, он или свихнется, хоть и дурачок, или озлобится. А тогда... Нет, вы до Глеба отложите. А Николай в этом деле не судья. Николай - затравленный зверь, хоть и умница. Ему лично шпикомания его на пользу, и хвалю, а для дела... Войдите, войдите. А вот и коньяк. Выпьем, Степа, за мудрость житейскую. Без нее теперь податься некуда. А те, пожалуй, антагонисты-то наши, в житейской мудрости посильнее вас. А?