его ценит внутри системы отношений, вовлекающей компромиссы и ограничения, а свобода подразумевает разрушение или преодоление этой системы, выход из нее на ничейную землю, где человек полностью беззащитен, где он ничего не обещал и ему ничего не обещали, но перед ним ясно и четко открывается бесконечный вид до самого горизонта.
Мои сыновья сидят на заднем сиденье машины, устав от жары и светившего целый день солнца, откинув головы и глядя остекленевшим взглядом на море, проносящееся мимо. Они едут то ли от свободы, то ли к ней. После трудных месяцев моего развала, когда они встревоженно наблюдали за мной, хотели знать, как я спала, как я себя чувствовала, не хотели от меня отходить, хотели знать, закончится ли когда-нибудь моя внутренняя борьба, они вернулись в свое беззаботное состояние: середина лета, восторг от жизни, ощущение, что о них заботятся.
У меня скопилось столько знаний о них, что ближе мне вряд ли когда-нибудь удастся подойти к обладанию бесконечностью, и лишь малую часть этих знаний можно выразить словами. А от нас ведь отчасти именно это и требуется, так ведь? Быть свидетелем, быть в состоянии рассказать историю своих детей с самого начала. Где именно и когда именно они были зачаты, как старший предпочитал правую сторону матки, а левой не очень-то интересовался, и изнутри пинал меня в живот коленкой или кулаком, а младший появился на свет с нахмуренным философским видом, пожалуй, выражавшим некоторый скептицизм, но при этом и готовность дать себя убедить, а на плечах у него был пушок, который потом исчез. Я много раз рассказывала им, как они родились, но в какой-то момент что-то изменилось, они стали настаивать на том, чтобы история была обо мне, а не о них. Теперь они хотят слушать о том, как сильно мне приходилось тужиться, чтобы их вытолкнуть, как я отказалась от обезболивающих, потому что хотела быть в состоянии стоять, ходить и извиваться столько, сколько нужно, чтобы помочь им пройти через родовой канал. Они хотят снова и снова слушать о том, какую сильную боль я перетерпела, — просят ее описать, спрашивают, с чем ее можно сравнить. Мне кажется, им нравится слушать о том, какое огромное усилие понадобилось, чтобы выпихнуть их в мир, и о том, что я, их мать, оказалась на него способна. А может, они хотят снова порадоваться старому и уже увядающему порядку вещей, в котором им не нужно быть защитниками, а их самих защищают и заботятся о них.
При рождении они были огромными, а теперь оба такие тонкие, что, когда они снимают рубашки через голову, видны их ребра. Я знаю все о костной структуре, выступающей у них из-под кожи, и о самой коже, знаю, где каждая родинка и когда она появилась, где шрамы и как они появились; я знаю, в каком направлении растут волосы у них на головах, как они пахнут вечером и утром, знаю наперечет все лица, которые они успели сменить до тех пор, пока у них появились нынешние. Ну разумеется, я все это знаю. Когда старший беспокоится, что он слишком худой и слабый, я ему рассказываю, что мой брат в детстве и юности был таким же, а потом — без предупреждения, словно шторм, который приходит так внезапно, что кто-то где-то явно о нем молился, — он изменился. Что худоба у них в генах, что руки-палочки, тонкая талия и выпирающие ребра вписаны в их тела словно древняя история, но рано или поздно настанет момент, когда худоба и маленький рост будут поглощены массой, и нынешние мальчики исчезнут, погребенные внутри мужчин, которыми они станут.
«Твой брат?» — спрашивает он, пытаясь это представить. Он однажды — но только однажды — видел, как мой брат в приступе ярости, которую не сумел сдержать, толкнул меня так сильно, что я пролетела через всю комнату, и угрожал мне кулаком.
Младший еще слишком юн, чтобы стремиться влюбиться. Он окружен любовью, и этого пока для него достаточно. Старший уже начал мечтать о влюбленности, но его тело еще не доросло до этих желаний. Об этом он еще в состоянии со мной шутить. Пока что желания и функционирование организма еще предметы шуток, но с течением времени за шутками стало вставать что-то другое, что-то большее. Он ждет перемен, которые видит в друзьях, и боится, что для него они не наступят, что он не будет испытывать желаний так, как это делают другие.
Это как переключатель, говорят мне друзья, у которых растут сыновья, — однажды он просто срабатывает, и потом уже все по-другому, закрывается дверь в одну эпоху и открывается в следующую, и назад не вернуться. Еще один друг, мужчина, говорит мне, что все детство он был тихим любителем книг, а потом вдруг начал швыряться стульями. Старшего и это тоже беспокоит — шанс, что он станет не тем, кем был всегда, что он потеряет какую-то часть своей чуткости, которую так ценят все, кто его любит, и станет способен на насилие. Когда я захожу поцеловать его на ночь, он прижимается ко мне и нервно говорит, что хочет остаться ребенком, не хочет, чтобы что-нибудь менялось. Но он уже больше не ребенок. Он стоит на полосе между берегом и морем, которое уходит вдаль, и, как говорится, вода поднимается.
Выражаю искреннюю признательность следующим изданиям, в которых были впервые опубликованы упомянутые рассказы:
«Будущие катастрофы» первоначально опубликован в журнале «Эсквайр» 1 ноября 2002 года.
«Будущие катастрофы» был отобран для антологии «Лучшие американские рассказы» под редакцией Катрины Кенисон и Уолтера Мозли (Нью-Йорк, Houghton Mifflin, 2003).
«В саду» первоначально опубликован под названием «Расположение света» в «Байлайнер» в августе 2012 года.
«Я сплю, но сердце мое бодрствует» первоначально опубликован в журнале «Нью Рипаблик» 30 декабря 2013 года.
«Зуся на крыше» первоначально опубликован в журнале «Нью-Йоркер» 4 февраля 2013 года.
«Увидеть Эршади» первоначально опубликован в журнале «Нью-Йоркер» 5 марта 2018 года.
«Увидеть Эршади» был отобран для антологии «Лучшие американские рассказы» под редакцией Энтони Доэра и Хайди Питлор (Нью-Йорк, Houghton Mifflin Harcourt, 2019).
Николь Краусс — автор романов «В сумрачном лесу», «Большой дом», «Хроники любви» и «Человек входит в комнату». Ее произведения печатались в журналах «Нью-Йоркер», «Харперс», «Эсквайр» и антологии «Лучшие
