Месяца через четыре после посещения Гриши адмирал, проснувшись однажды, почувствовал такую слабость, что не взял холодной ванны и не пошел на прогулку.
Так прошла неделя. Старик, видимо, слабел, терял аппетит и целые дни дремал. На предложения экономки послать за доктором он отвечал отказом.
Наконец уж он не мог вставать с постели. Тогда только он велел к вечеру послать за доктором.
Врач внимательно обследовал старика: слушал сердце, выстукивал грудь, осматривал опухшие ноги и, прописав лекарство, сказал, что зайдет на следующее утро.
— Что у меня? — спросил адмирал.
— Ничего особенного… Так, общая слабость…
— Говорите прямо. Я не боюсь смерти! — строго промолвил старик. — Опасен?
— Опасны, ваше высокопревосходительство!
Действительно, адмирал совсем осунулся. Черты его землистого лица заострились, и печать смерти уже лежала на нем.
Адмирал сделал движение головой в знак благодарности.
Доктор вышел, приказал послать за лекарством и предупредил экономку, что адмирал очень плох.
Ночью старик поминутно просыпался. Не отходившая от него Настасья давала ему лекарство. Он принимал его неохотно, и, когда экономка говорила, что это ему поможет, адмирал отрицательно шевелил головой и отвечал:
— Глупости!..
К утру адмирал совсем ослабел. Он с большим трудом мог повернуться на другой бок и сердился, когда Настасья хотела помочь ему.
— Не надо. Сам могу! Оставь!
В восемь часов утра, выпив горячего кофе, он велел попросить к себе Федора Ивановича, который был его душеприказчиком, и губернатора.
Когда явился Федор Иванович, адмирал произнес:
— Умирать, братец, пора…
— Что вы, ваше высокопревосходительство. Еще поживем-с!
— Вздор! — сердито ответил старик.
В это время вошел доктор. Он снова выслушал адмирала и хотел было выстукивать его высохшую желтую грудь, но старик, морщась, сказал:
— Не надо. Довольно!
Врач незаметно вызвал из спальни Федора Ивановича и сказал, что старику жить несколько часов, не более.
— Какая у него болезнь?
— Старость, — ответил доктор. — Сердце почти не работает.
Когда Федор Иванович вернулся, адмирал сказал ему:
— Доктору за два визита пять рублей!
Вскоре приехал губернатор.
— Что это, ваше высокопревосходительство, захворать вздумали? — веселым тоном начал было деликатный губернатор.
— Умирать-с вздумал, — резко перебил адмирал. — Прошу извинить, что обеспокоил ваше превосходительство…
Он сделал знак экономке, чтобы вышла, и продолжал:
— Прошу, ваше превосходительство, переслать вот этот пакет, после моей смерти, морскому министру! — указал глазами адмирал на большой запечатанный пакет, лежавший на столике, около кровати. — В нем моя записка о флоте и собственноручное письмо ко мне Нельсона, когда я служил у него на эскадре. И насчет пенсии дочери, — прибавил он.
Губернатор взял пакет и молча поклонился.
— Все, что после меня останется: деньги, имущество, я завещал экономке… Федор Иваныч душеприказчик. Буду просить ваше превосходительство, чтобы ее на первых порах не обидели, чтобы никого в дом не пускали… особенно сына Григория…
Губернатор обещал оказать свое содействие.
После минутного молчания, видимо уставший, старик снова заговорил довольно твердым голосом:
— Хоронить меня попрошу со всеми почестями, подобающими полному адмиралу. Впереди должны нести мои флаги: контр-адмиральский, вице-адмиральский и адмиральский… Они все стоят в зале. Затем ордена… Федор Иваныч знает порядок.
— Все будет исполнено, ваше высокопревосходительство…
— Гроб, могила и памятник давно готовы… На похороны деньги отложены… Федор Иваныч! Посмотри-ка в правом верхнем боковом ящике в письменном столе.
Федор Иванович вышел в кабинет и скоро вернулся с конвертом, на котором крупным стариковским почерком было написано: «На мои похороны».
— Тут шестьсот рублей… больше не тратить, Федор Иваныч… Хоронит меня пусть приходский поп. Архиерея не нужно… Слышите, Федор Иваныч?
— Слушаю, ваше высокопревосходительство!
— Ну, теперь все, кажется… Покорно благодарю, ваше превосходительство, за внимание, — проговорил адмирал, протягивая из-под одеяла сморщенную побелевшую руку.
Губернатор дотронулся до холодеющей уже руки адмирала и, повторив обещание исполнить все его распоряжения, ушел, обещав завтра навестить его высокопревосходительство.
Старик закрыл глаза и, казалось, дремал.
Тогда в кабинет вошла Настасья, вся взволнованная, со слезами на глазах (она слышала весь разговор, стоя у дверей), и, приблизившись к постели, проговорила:
— Голубчик барин, не хотите ли причаститься… Бог здоровья пошлет.
Адмирал ни слова не ответил.
Она повторила просьбу. Адмирал недовольно взглянул на свою фаворитку потускневшими глазами и снова опустил веки.
Через четверть часа он открыл глаза и слабеющим голосом произнес:
— Сегодня на почту придут деньги, Федор Иваныч… Жалованье и аренда за треть…
— Точно так, ваше высокопревосходительство…
— Нельзя ли оформить, чтобы и это Настеньке, а не детям?
— Уж поздно, ваше высокопревосходительство.
— Жаль… жаль… — коснеющим языком пролепетал старик. — Так пусть одной Анне… Ну, ступайте… Подремлю, — прибавил он чуть слышно и закрыл глаза.
Федор Иваныч и Настасья вышли за двери.
Когда через несколько времени они заглянули в спальню, грозный адмирал уже заснул навеки с спокойно-суровым выражением на лице.
Кукушка в столовой прокуковала три раза.
Из современных нравов I
— А почему, позвольте вас спросить, я должен стесняться? Ради чьих прекрасных глаз?
— Но известные принципы… правила…
— А если у меня нет никаких?
— Как никаких?
— Да так, никаких-с. Мой принцип: беспринципность.
— А боязнь общественного мнения? Страх перед тем, что скажут?
В ответ на эти слова мой сосед за обедом в честь одного почтенного юбиляра, бессменно и безропотно просидевшего на одном и том же кресле двадцать пять лет, — молодой человек того солидного и трезвенного вида, каким отличаются нынешние молодые люди, выстриженный по-модному, под гребенку, с бородкой a la Henri IV[38], в изящном фраке, румяный от избытка здоровья и выпитого вина, — взглянул на меня, щуря свои серые, слегка осоловелые, наглые глаза, словно на человека, только что вырвавшегося из больницы «Всех скорбящих», с одиннадцатой версты.
— Вы из… из какой неведомой Аркадии изволили приехать? — насмешливо сказал он.
Он подлил в стакан кло-де-вужо, отпил не спеша несколько глотков с серьезностью человека, знающего толк в хорошем вине, и продолжал слегка докторальным тоном своего мягкого и нежного баритона:
— Я, милостивый государь мой, боюсь только своего патрона. Одного его боюсь и никого больше!.. Вы знаете Проходимцева? Нет? Вон, наискосок сидит, рядом с худощавым седым стариком и, верно, заговаривает ему зубы, такой приземистый и широкоплечий пожилой господин, с пронизывающими маленькими глазками, лысый, в очках… Видите?
— Вижу.
— Ну, вот это и есть мой патрон. Слышали, конечно, о нем?
— Слышал…
— Это замечательный человек. Был когда-то приходским учителем в каком-то захолустье, а теперь председатель трех правлений, учредитель многих предприятий, общественный деятель, меценат, филантроп и ко всему этому, разумеется, продувная бестия, стоящая, выражаясь языком янки, двух миллионов. Нынче он сыт и потому позволяет себе роскошь быть честным человеком и преследовать злоупотребления. Он больше уже не получает промесс, не рвет процентов с заказов, не пишет дутых отчетов, не устраивает общих собраний с подставными акционерами и не играет на бирже. Он проповедует теперь экономию и воздержание; как бывший искусный вор, отлично ловит неискусных воров, пишет записки о народном благосостоянии, называет себя патриотом восемьдесят четвертой пробы и по воскресеньям ездит в Лавру помолиться о своих грехах…
— Однако ваш патрон…
— Весьма большая умница! — с авторитетом и видимым сочувствием произнес молодой человек. — Un homme a tout faire…[39] Знает где раки зимуют и умеет влезть куда угодно. Голова золотая.
— Отчего же вы его боитесь?
— Наивный вопрос! Причина простая: Проходимцев может выгнать меня из своего правления, как только придет ему в голову эта глупая фантазия…
— Но такая фантазия не приходит?
— Положим, Проходимцев ко мне благоволит и даже верит… На всякого мудреца довольно простоты… верит в мою преданность, как я верю в свои шесть тысяч жалованья и две ежегодной награды. Положим, я работаю много: сижу целый день в правлении и по вечерам правлю литературные произведения Проходимцева… Он говорит не хуже Гамбетты, а пишет, как сапожник. Но ведь и его может укусить муха? Могут ему ловко шепнуть через даму его сердца, что я недостаточно усердно мечусь в своей канцелярии и недостаточно проникнут его идеями… А он любит проникновение… Ведь могут?
