– Отец, отец! Что говоришь ты! – в отчаянии воскликнул Арсений. – Я – на тебя?!
– Да, – повторил старик. – Я пойду против вас, я буду бороться с вами всем, чем могу. И я надеюсь на победу… – Старик гордо выпрямился. – А если я паду, то, быть может, последний удар нанесет мне мой сын, повинуясь приказу своих господ! – Голос старика дрогнул. – Прощай, Арсений, – произнес он и, тяжело опираясь на палку, направился к двери.
Арсений бросился к нему, но старик отстранил его рукой и вышел.
Да, все это предвидел, все это говорил себе Арсений в день получения от отца письма. Но он надеялся, что все кончено и старик примирится с совершившимся. Но он хочет продолжать борьбу… Ужели еще не кончена борьба? Ужели отец лучше понял положение, чем он, живущий здесь? Не может быть! Он видел сегодня торжествующие лица фельдмаршалов, слышал, как сказал Дмитрий Михайлович, что слава Богу – все кончено и назад уже не повернуть…
Нет, отец ошибается! Он увидит, что императрица спокойна, и успокоится сам… Старик потрясен таким резким переворотом государственного строя. Он повидается со старыми приятелями – Дмитрием Михайловичем и Василием Владимировичем. Они яснее и лучше покажут ему всю пользу нового устройства…
Поздно вечером за вещами князя – отца приехал Авдей. Князя пригласил поселиться у себя в доме его старый приятель Семен Андреевич Салтыков.
Рейнгольд считал себя погибшим человеком. Мало того, что Остерман приказал ему отправить с его человеком письмо Густаву, то есть делал его своим сообщником, подставляя, в случае неудачи, под первые удары, он возложил на него еще обязанность – найти и подходящее помещение для ожидаемой депутации и семейства Бирона. «Тут уж прямо пахнет страной пушных зверей», – думал Рейнгольд.
Он проклинал этого хитрого старика, запутавшего его в интригу, и от сознания своего бессилия приходил в бешенство.
Если в первое время по смерти императора он приняв участие в интриге против Верховного совета, то это была вызвано боязнью потерять все, что позволил приобрести ему случай. Но теперь, когда эта попытка осталась не от! крытой и он заслужил благоволение императрицы, когда он был назначен обер – гофмаршалом двора и не имел врагов среди верховников, – какого черта ввязываться ему в интриги, которые могут стоить ему головы! Он богат, знатен, отличен при дворе, имеет успех, обладает красивейшей женщиной обеих столиц! Какое ему дело до того, самодержавна ли Анна или нет?! И рядом с ненавистью к Остерману росло в нем и чувство злобы к брату.
«Они очень хитры, – думал он. – Брату, конечно! скучно в его медвежьем углу, ему хотелось бы власти, почести и денег! Легко все это добывать руками брата, подставляя его шею под топор!»
Но, несмотря на такие рассуждения, Рейнгольд все же усердно принялся отыскивать нужное помещение.
Ему посчастливилось. Сравнительно недалеко от Кремля, на берегу Москвы – реки, он нашел уединенный дом, затерянный в глубине просторного сада, окружавшего его. Этот дом выглядел снаружи довольно ветхим, но был удобен и отделан внутри. Владельцем этого дома был купец Сермяжкин из Гостиного двора. Когда у его лавки останов вились сани Рейнгольда с ливрейными лакеями на запятках, он выскочил с непокрытой головой встречать почетного гостя.
Сермяжкин торговал персидскими товарами – коврами, шелками, всякой мелочью, трубками, кальянами, оружием, табаком, и, кроме того, был обойщиком и драпировщиком.
Когда Рейнгольд высказал ему свое желание нанять у него дом, он лукаво усмехнулся, окидывая взглядом красивого незнакомца. Ему хорошо были известны теперешние обычаи. Богатые господа любили уединенные домики для встреч со своими красавицами.
К числу таких любителей он отнес и своего посетителя и соответственно этому заломил несуразную цену. Но к его радости и удивлению, посетитель не стал торговаться. И не только отвалил ему сразу за три месяца вперед, но еще набрал на большую сумму ковров, бронзы, шелковых материй и поручил ему в два дня убрать помещение, не стесняясь в расходах.
Он дал Сермяжкину указание, как убрать квартиру, сколько сделать спален, чем привел его в величайшее изумление. Очевидно, первоначальное предположение Сермяжкина об уютном гнездышке для влюбленных оказалось ошибочным, и теперь он решил, что молодой посетитель готовит квартиру по поручению какого‑нибудь знатного родственника, приезжающего в Москву с семейством.
Сермяжкин не ударил в грязь лицом. Через два дня дом был обставлен и украшен внутри. Когда Рейнгольд посетил его, то пришел в восторг. Стены были красиво задрапированы шелковыми тканями, полы покрыты коврами, расставлена мебель, на стенах висели бронзовые канделябры, зеркала, в уютных спальнях стояли бронзовые кровати, покрытые шелковыми одеялами. Даже в буфете оказались вина и запасы съестного.
«Остерман за все заплатит», – думал Рейнгольд, очень довольный обстановкой дома. Он полетел к Остерману и доложил ему об исполнении поручений.
Императрица получила письмо, но молчит. Дом нанят и отделан – это стоило очень дорого!
– Сколько? – коротко спросил Остерман.
Рейнгольд сказал.
– На, возьми, – произнес Остерман, открывая заветный ящик. Он осторожно отсчитал нужное количество золотых, – Теперь будем ждать.
Остерман был спокоен, но не в таком настроении возвращался домой Рейнгольд.
Никогда будущее не страшило его более…
Все вопросы казались решенными. Императрица ни во что не вмешивалась. Верховный совет занимался текущими делами и вместе с тем энергично работал над обширным проектом преобразования, составленным князем Голицыным. В этих работах деятельное участие принимали Василий Лукич и Матюшкин. Матюшкин вносил поправки, клонящиеся к расширению прав шляхетства, и Василий Лукич усердно поддерживал его в этом. Он настаивал на увеличении числа членов Верховного совета и считал необходимым» рассмотрение нужд общественных выборными от шляхетства, чтобы народ узнал, что к пользе народной дела начинать хотят».
Князь Голицын, имея в виду главное – ограничение самодержавия, очень охотно соглашался внести поправки в свой проект, отводящий слишком много места аристократии.
Представители иностранных дворов с напряженным вниманием следили за ходом работ Верховного совета. «Относительно намерений старинных русских фамилий, – доносил, своему правительству Маньян, – надо полагать, что они воспользуются столь благоприятной конъюнктурой, чтобы избавиться от ужасного рабства в котором до сих пор находились, ограничив самовластие русских государей, которые могли по личному произволу располагать жизнью и имуществом своих подданных. Русские вельможи, наравне с низшими сословиями, не имела в этом случае никакого преимущества, которое ограждала бы их от расправы кнутом…»
Уверенные в своей силе, привлекшие на свою сторону большую часть шляхетства, верховники считали свое положение непоколебимым и, с сознанием исполненного перед родиной долга, смело смотрели вперед.
Необычайный подъем духа, горделивую радость испытывал Дмитрий Михайлович. Он был накануне осуществления своей заветной мечты. Он уже видел в своих грезах свободную Россию, великую и непобедимую, гордо шествующую впереди государств Европы!
Окончательная выработка проекта близилась к концу. Скоро должен был наступить великий день, с которого начнется жизнь обновленной России!.. Окружающие верховников торжествовали. Враги их низко опустили головы.
Друг верховников и сторонник самого широкого расширения прав шляхетства Григорий Дмитриевич Юсупов тоже торжествовал. Он отчасти приписывал себе, и не без основания, успех достигнутого соглашения.
Дивинский чувствовал себя бесконечно счастливыми Он уже считался женихом Паши и все свободное от службы время проводил у Юсуповых. Ждали только окончания придворного траура, чтобы сыграть свадьбу. Говорили, что коронация новой императрицы предстоит в апреле; тогда и кончится траур.
Федор Никитич с Пашей мечтали и строили планы будущей жизни. Даже холопы в доме Юсупова повеселели.
– Я говорила тебе, что тебя ждет счастье, – повторила Сайда, когда от избытка чувств Паша целовала ее морщинистое лицо. – Амулет носишь?
– Ношу, ношу, милая Сайда, – весело отвечала Паша. – Милый, дорогой амулет! Я с ним не расстанусь во всю жизнь!..
Восточная комната княжны была любимым местопребыванием влюбленных. Паша сидела на низеньком кресле, у ее ног помещался Дивинский и, положив голову на ее колени, говорил ей о своей любви. Она слушала, перебирая его волосы, и в эти минуты нередко хотела умереть от полноты счастья! Ее несколько дикая красота расцвела полным блеском и под влиянием счастья стала словно мягче и теплее. Жизнь так хороша, а дальше будет еще лучше…
