— Откровенно-то говоря — нет. Вот сейчас только… немножко.
Он заревел, собирая в опустевшие часы все свои колесики, пружины и молоточки:
— Так какого же дьявола, ни черта не смысля, вы беретесь не за свое дело?!
Заревел и я:
— А вы-то тоже! Какого вы дьявола взялись за литературу, ни черта в ней не смысля?! Что ж, по-вашему, починять часы труднее, чем написать хорошее литературное произведение?
Потом мы оба сразу остыли. Он засмеялся и сказал:
— Ну, черт с вами. Если эта моя вещица не подойдет — принесу другую.
— Ладно, — согласился я. — Если еще будут у вас часики, притащите и их. Может быть, мы оба в конце концов научимся…
III. Господин с полузакрытыми глазами
Я не люблю и осуждаю тех авторов, у которых в несложном арсенале их творчества только и существует для создания гнетущего настроения два средства: «дождь плакал за окном холодными слезами» и «где-то вдали уныло завывала шарманка».
Некоторые писатели так и пробродили весь свой век по жизненному полю с этой шарманкой за плечами, упорно вертя ее ручку под обильными струями «плачущего за окном» дождя.
Если отобрать у такого писателя шарманку — он расплачется не хуже дождя, потому что без шарманки, уныло завывающей вдали, настроение рассказа исчезает, фонтан творчества иссякает и писателю приходит конец.
Эти строки написались сейчас потому, что третий визит ко мне совпал с очень скверной петербургской погодой, когда дождь плакал за окном холодными слезами и где-то вдали уныло завывала шарманка. Однако надо признаться, что если бы даже за окном сияло лучезарное солнце и откуда-то издали доносились мелодичные звуки штраусовского вальса (вторая форма настроения — «бодрое»), то и тогда бы третий визит произвел на меня крайне отталкивающее впечатление.
На внешности вошедшего ко мне человека не мешает остановиться подробнее: громадный лысый лоб его украшался по бокам двумя густыми кустарниками рыжих волос, которые в своей стремительности выбегали даже на щеки, расстилаясь у углов губ мелкой травкой. Губы были бледные, бескровные, безмолвно шевелившиеся даже в то время, когда посетитель слушал кого-нибудь. Глаза были быстрые, беспокойные, сомневающиеся в чем-то и чего-то боящиеся. Полузакрытые веками, они глубоко запали, уйдя в темные впадины, будто в овраг, одна сторона которого густо поросла желтым растрепанным кустарником — бровями.
Да и вообще вся физиономия пришельца чрезвычайно напоминала странный пейзаж. Лоб, например, показался мне чрезвычайно похожим на проезжую дорогу, изборожденную глубочайшими продольными колеями — морщинами. Долго, вероятно, нужно было тяжелой колеснице времени ездить по этой дороге, чтобы оставить такие глубокие, нестирающиеся следы.
Ноги незнакомца были очень тонки и в коленях не сгибались; опирался он на очень толстую палку, и так как она тоже не сгибалась, то можно было подумать, что человек пришел на трех ногах.
Голос у него был противный, мерно скрипучий, с легким, не вынужденным необходимостью покашливанием, интонация раздражающая, тон рассудительный.
— По редакционному делу? — отрывисто спросил я, рассмотрев его.
— Если хотите — да, если хотите — нет.
Он сел, расставив острые углы колен и опершись руками и подбородком на палку.
— Скорее нет, чем да. Скажите, вы не отказываетесь от того, что вами был устроен десятого числа текущего месяца благотворительный вечер?
— Чего ж тут отказываться? Кажется, всему Петербургу было известно… Афиши были…
— Ага! Так, так. Не отказываетесь? Хорошо. В таком случае, мы быстро столкуемся. Итак, значит, пока что мы можем установить бесспорный факт: благотворительный вечер 10-го числа был действительно вами устроен? Да? Признаетесь?
— Ну, конечно, господи…
— Ага! — вскричал посетитель таким торжествующим тоном, будто бы он поймал меня в расставленную им хитроумную ловушку. — Ага! Вот это-то мне и надо. В таком случае — уплатите же мне восемьсот рублей!
— Какие восемьсот?
— Те самые, — сказал посетитель хладнокровно, с сознанием своего права. — Те, которые мною утрачены на вашем вечере.
— Как… утрачены?
— Очень просто. Кто-то вынул их у меня из кармана.
Я удивился.
— При чем же тут мы? Вы должны были бы заявить полиции.
— И не подумаю, — пожал он плечами. — Вы ведь устраивали вечер 10-го?
— Устраивал.
— Деньги у меня похитили на этом вечере?
— Ну, предположим.
— Значит — кто должен вернуть их мне?
— Я думаю, вор не вернет, — улыбнулся я.
— Конечно. Поэтому должны вернуть вы.
— Да почему же? При чем тут я?
— Вы при том, что устраивали вечер. Вы печатаете, что вы ответственный распорядитель. Понимаете — ответственный распорядитель.
— Да что ж я — ворами там распоряжался, что ли?
— Там — ворами или не ворами — это не мое дело. А то что мне следует, позвольте получить.
— Да что вам следует? Вам ничего не следует!
Посетитель прищурился, будто взрослый, который терпеливо беседует с бестолковым ребенком:
— Ни-че-го? А восемьсот-то рублей? Мне мои денежки подайте. Я не какой-нибудь там Ротшильд, чтобы швыряться сотнями. Слава богу — денежки не маленькие.
— Ну, так вот что, — нетерпеливо сказал я. — Никаких денег я вам не дам, так как ничего не должен!
— Почему?
Я вспылил.
— Да кто вы такой: человек или дерево? Русским вам языком говорят — я ни при чем. Какое мне дело, что где-то, у когото, у какого-то разини вытащили из кармана деньги.
Посетитель язвительно засмеялся.
— Это называется «где-то». На его же вечере, который он устраивал, у посетителя пропадают деньги, а он говорит «где-то»…
— Ну, хорошо: а если бы, скажем, вы шли по городской улице и у вас вытащили деньги. С кого бы вы требовали? С городского управления?
— То улица, а то — концертный зал, — сказал он с глупейшей рассудительностью. — Громадная разница.
— Знаете что? Подайте-ка в суд: посмотрим, что вам там запоют. Вас засмеяли бы там с вашим нелепым иском.
— Да? Вы так думаете? А по-моему, дело мое настолько верное, что его даже смешно доводить до суда. Я думал, мы покончим миром.
Я потер горячую голову.
— Ну, хотите — спросим сейчас какого-нибудь свежего человека, что он об этом думает?
— О, пожалуйста. Я уверен, всякий скажет одно и то же.
Я открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:
— Георгий Александрович! Пожалуйте-ка сюда. Вот — это наш секретарь. Спросите у него.
Секретарь внимательно выслушал, вздернул плечами и заявил:
— Никогда мне не случалось сталкиваться с более глупым шантажом. Я на вашем месте не разговаривал бы, а просто посоветовал обратиться в суд. Стоит ли понапрасну время терять…
— Вам же будет хуже, если я обращусь в суд, — сказал посетитель, положив подбородок на руки, покоившиеся на палке. — Придется платить судебные издержки.
— За что-о?! — заревел рассерженный секретарь. — Полно вам дурака валять… У него кто-то вытащил деньги, а мы за это отвечай. Я еще понимаю, если бы вы сдали их нам на хранение. А разве мы можем ручаться за всех посетителей вечера? Ведь могла явиться добрая половина жуликов всего города — и мы ничего не могли бы поделать.
Посетитель с гадкой, хитрой улыбочкой погрозил нам пальцем.
— Вы, конечно, тут человек служащий и поэтому должны держать руку хозяина. А в глубине души вы ведь чувствуете, что мое дело верное? А?
— А, будьте вы прокляты, — вскричал секретарь, не владея собой. — Эй, кто там есть в конторе? Бухгалтер! Кассир! кто-нибудь из посторонних есть? Подписчик? Зовите, пригласите его сюда.
Пять человек вошли в мой кабинет, заинтересованные шумом.
— Вот! — сказал секретарь, потрясая кулаками.
— Вот… сей муж говорит, что устроитель благотворительного вечера должен ему вернуть восемьсот рублей, вытащенные у него каким-то жуликом.
— Вытащенные на этом вечере, добавьте, — солидно вставил посетитель, раскачиваясь в кресле.
— На этом ли, на том вечере — один дьявол! Вечер был публичный! Никто не может отвечать за контингент посетителей!!!
— Никто? Да-с? Вы так думаете? А ответственный распорядитель должен отвечать?
— Ну, вот что… — сказал я. — Эти люди все наши служащие, и вы можете упрекнуть их в пристрастности. Но вот человек посторонний. Случайный подписчик — спросите его! Что он скажет?!
— Чепуха! — сказал подписчик. — Ничего вы получить не можете. Заявите просто полиции о краже.
— Да ведь не полиция у меня украла, чего же я ей буду заявлять, — возразил посетитель с наружной рассудительностью.
— Подавайте в суд! — резко сказал я. — А пока, извините, прошу не отнимать у меня времени — я занят.
— А восемьсот-то рублей!
