– - Эко небо какое чистое! -- сказал отец Андрей.-- Мир на небе, да на земле его нет.
– - Да,-- заметил Вьюшин,-- пора бы в Россию…
– - То-то вот и есть, господа вояки! Воюете, воюете, а потом и видите, что мир лучше… Кажется, чего лучше мира и спокойствия, а вы кровь проливаете. Оттого и болезни идут, ибо поднявший меч от него и погибнет [Вариант выражения из Евангелия от Матфея: "Взявшие меч -- мечом погибнут"].
– - Теперь ведь святки, господа,-- заметил Заелов,-- деревенские девки в зеркало смотрят, воск льют… имена спрашивают у прохожих. А тут вместо красной девицы на буйвола наткнешься или на стаю собак.
– - Это хорошо еще,-- возразил Вьюшин,-- если на буйвола… А если на турок? Вдруг им придет фантазия вылазку да ночное нападение. Вот тебе и будет суженый да ряженый…
– - Ну, прощайте, господа! Девять часов, пора и домой, а то застынете…-- сказал отец Андрей…
– - А мы вас проводим, батюшка…
И вся компания, за исключением Вьюшина, который сослался на усталость, потянулась в дом бека…
В этом доме все было тихо. Только в одном слабо освещенном окне мелькали чьи-то тени. Все вошли в комнату к отцу Андрею.
– - Милости просим,-- сказал священник, зажигая свечу,-- я сейчас пойду распорядиться кое о чем…
Завлов закурил папироску, а Иловлин сел и задумался. Он чувствовал какую-то тяжесть во всем теле, и в голове его беспорядочно пробегали отрывистые мысли: "десять фунтов свечей Порошину", "голова болит", "мир и звезды", "отец Андрей", "кладбище"…
В соседней комнате, где помещался фельдшер и прислуга, кто-то вполголоса, мерно и однообразно рассказывал сказку про несчастного Ивана.
– - Пришел он к одному богатому мужику и спрашивает: не наймет ли кто меня на работу? -- "Что тебе в год за работу?" -- "За три года -- полтора гроша…" Удивился хозяин и говорит: "Оставайся". Остался Иван и работал усердно; так три года и миновали. Хозяин и говорит: "На тебе, Иван, что заработал,-- полтора гроша". Взял несчастный Иван полтора гроша и пошел куда глаза глядят. Шел, шел; лесом шел; полем шел; аж устал. Устал Иван, и захотелось ему напиться. Видит курган, а на том кургане верба стоит. И говорит он сам себе: "Взойду я на тот курган, потому где верба -- там и вода, стало быть…" И взошел только, братцы мои, на курган -- и видит глубокий колодец, и в колодце том глубоко, глубоко вода блещет. Как тут быть? Пить хочется, а припаса того, чтобы воду добыть, нет. И сказал себе Иван: "Брошу я эти полтора гроша в колодец. Если хозяин меня рассчитал за труды мои по милости божией, то должны они, гроши те, выскочить назад; а если не рассчитал он меня по милости божией, то гроши так там и останутся…" Бросил он гроши в воду, а они как пошли ко дну, так назад и не возвращались. И решил тогда Иван, что мало он служил своему хозяину, и пошел опять к нему. "Возьми, говорит, опять меня в работники…" А хозяин ухватился за него, потому работник хороший. "Что тебе, говорит, за год?" -- "За два года -- грош".-- "Хорошо, говорит, оставайся". И стал жить Иван опять в работниках. Два года верно служил, грош получил и попрощался. Попрощался и к этому самому колодцу пошел и как кинул он туда грош, так оттуда как плеснуло, так обе дачи и выкинуло. И взял несчастный Иван свои два с половиной гроша и решил, что…
– - Вот так-то и нам воздастся, быть может, за всю нашу службу,-- перебил отец Андрей… и потом, постучав в перегородку, прибавил: -- Эй, господин рассказчик! поставь-ка нам самоварчик, да поживее!..
VIII
Тем временем, как гости отца Андрея расселись, сам хозяин хлопотал около кипящего самовара.
– - Значит, опять чай пить будем? -- спросил Заелов.
– - А что ж? -- возразил отец Андрей,-- с холоду да с морозу и согреться не мешает. Чай -- дело доброе. Я, когда в семинарии обучался, до страсти любил чай: бывало, в компании стаканов десять проглотишь, так что от тебя от самого жаром, как от самовара, пышет; при этом с полсотни сухарей заешь, да и больше бы десяти стаканов выпил, да сахару жаль. Вот ароматные чаи пить не советую, потому от них сон пропадает… Я раз желтого чаю у одного купца напился, да потом такие чудеса видел, что не приведи господи…
– - Что ж такое видели?
– - А уж и рассказать не сумею… Явления разные и непонятные, и все это кружит, вертит в глазах и присмотреться не дает: словно будто бы хаос…
– - Я это все испытал,-- заметил Заелов,-- от желтого чая действительно одуреть можно ночью…
– - А что, батюшка, вы бы пошли один ночью на кладбище? -- спросил Иловлин.
– - В моем сане непристойно мертвецов беспокоить, а когда я еще в обучении находился, так, что греха таить, случалось. Бегал однажды на могилы и синеватые огни заприметил и в ту пору, стыдно сказать, испугался; а, конечно, эти огни имеют естественное происхождение…
– - А в привидения вы верите?
– - Религия не допускает суеверия и всякого прочего… а дьявольские наваждения изгоняются крестом и молитвою. Случается во сне неподходящие вещи видеть: это от сомнения, которое имеет происхождение недоброе. Впрочем, сон -- то же, что газ: ничего от него не остается.
– - Э, полноте! -- заметил есаул,-- разве сон не та же жизнь? Со мной во сне случалось столько интересных историй, что мое почтение; целые похождения! И сколько я видел во сне замечательных людей, которых, может быть, никогда не существовало и не существует… С одним господином я даже близко познакомился: отличный и добрейший человек! Как-то раз мне сто миллионов подарил! И совершенно шутя; вынул из кармана и говорит: "Вот тут сто миллионов, возьми себе". А я его всего раза три видел во сне, и вот уже пять лет, как он не является. Тоже была история с одной знакомой дамой: наяву мы много, много что семь слов сказали друг другу, а во сне сама пришла ко мне и объяснилась в любви, и я сам в нее влюбился, и мы долго, долго были верны друг другу… пока я не проснулся… Так что и выходит, в конце концов, что жизнь есть сон, а сон есть воображение, а воображение -- жизнь, и, в конце концов, все идет кругом, в котором нет ни конца, ни начала…
– - Ну, уж это что-то мудрено, господин есаул! По-нашему, жизнь -- это явь, а сон статья особая. От сна ничего не остается, а от жизни-то спина болит. Вот вы, вместо философии-то, расскажите нам что-нибудь страшное; вы мастер выдумывать…
– - Я ничего не выдумываю,-- несколько холодно отвечал Заелов,-- и верить никого не принуждаю… А вы вот, батюшка, расскажите нам лучше историю, которую еще третьего дня обещали, а уж я после вас…
– - Это про старуху-то?.. Ну, извольте; отчего не рассказать; времени здесь не жалко… Изволите видеть, это было лет тридцать тому назад; одиннадцатый год шел мне тогда. Родитель мой был священником при храме святого чудотворца Николая, в городе П *. Городишка маленький, вроде деревни, но древний; народ равнодушный, так что на церковной крыше даже рябина выросла. Одначе приход был доходный; жили мы в двухэтажном деревянном доме, и жили хоть не богато, а достаточно. Я в те поры в приходской школе обучался и страсть любил с мальчишками в бабки играть в церковном саду… А к той церкви каждую всенощную приходила одна старуха, согбенная старуха, с клюкой и маленькая… во какая! Сама одета бедно, и на голове черный платок наворочен; как есть колдунья… Мы, мальчики, известно,-- озорники, пристанем, бывало, к ней, когда она на паперть идет, и дразним: "Бабушка! почем песок продаешь?..", но рукой никто к ней не прикасался. И никто не знал, не ведал, где эта старуха жила… И к обедне никогда она не ходила, а только ко всенощной. Кто-то из нас возьми да и выдумай, что она у самого черта на болоте живет; на болоте да на болоте… Вот, подите, какая у детей фантазия явилась. Как-то раз после вечерни играли мы в пятнашки… Дело было уже в сумерки… Я куда-то убег. Бегу, бегу и как раз на эту самую старуху и наскочил. Точно меня кто подтолкнул: "Бабушка, говорю, правда, что ты на чертовом болоте живешь?" А она как вспыхнет, палкой мне загрозила и говорит: "Я тебе, поповский сын! Я тебе дам! Попомнишь ты меня!" И так злобно она это сказала, что я от нее поскорее тягу да домой. Дома, конечно, успокоился, но все же после ужина рассказал старшему брату. "Так и так, говорю, страшная!" А он мне в ответ: "Глупый ты, глупый! спать ложись, "Богородицу" прочитай, вот и все"… Мы с братом в одной комнате наверху помещались; он, примерно, у этой стены, а я насупротив его. Ну, хорошо-с!.. Брат свечу потушил и вскоре заснул, а мне не спится, сам не знаю почему: не то чтобы я о старухе думал, а так что-то… Ночь была тихая, теплая, и луна так ярко светила в окно, что казалось, будто пол кто мелом натер… Ветер чуть ворошил деревьями у окна, и тени на полу качались и будто плясали… А в саду-то -- благодать ночная, аромат и все что-то стрекочет, тихо, тихо посвистывает и шелестит… Вот я лежу и думаю себе: "Отчего так ярко луна светит, как будто "перед чем-то"… и отчего я так чутко слышу все, что в саду происходит?" То есть ветка в самом конце сада чуть треснет -- а я и это слышу… Что за притча? И обо всем этом думаю, а в саду все стрекочет, все посвистывает, а ветки-то по полу качаются из стороны в сторону, лениво так качаются… Думать-то думаю, а лоб перекрестить забыл… Вдруг собака завыла… Я встрепенулся, а в окне тень появилась, уж иная тень-то… Что такое?! Собака воет глухо, протяжно, как будто меня одного предупреждает… Завыла и умолкла… И в саду все притихло… И стало мне страшно… А брат мой лежит, не шевельнется и так крепко спит, что будто не дышит, и от луны бледно-зеленый выказывается… "Ваня, говорю, а Ваня! ты спишь?.." А он не ответствует, потому громко не могу выговорить: грудь захватило. Мне бы молитву сотворить, а я о ней будто бы позабыл; позабыл о молитве-то… Все замолкло кругом; тишина вдруг стала такая, будто я куда в воду нырнул… И пуще мне стало страшно, потому для малолеток страшнее безмолвия, да еще ночного, ничего невозможно придумать. Вот я лежу, и страх и ужас меня разбирает, а от окна глаз отвести не могу. Кажется, куда-куда, а туда бы не смотрел, а глаза сами направляются против воли…
