— Хуже… Положение соленого зайца, которому приткнуться некуда. Формуляр хоть и не опорочен, но секретная аттестация безнадежна. Сосулька, — он давно-таки целился укусить меня, да не за что было: человек я был службистый, ученикам потачки не давал, — хотя, правда, и не глотал их, — взглядов держался умеренных. Только одно: дела у нас — не крупного калибра, а все-таки украсть кое-что можно, — ну, вот, иной раз я и отказывался в хозяйственном комитете подписать какой-нибудь дутый счет… Значит, становился в оппозицию начальству… Это— раз. А второе, — я уже говорил о том, что наблудил Сосулька нечаянно в дни свободы, — ну, и старался всячески замести следы… Случай-то как раз и пригодился…
Подъесаул укоризненно покрутил головой.
— По прошению?
— Прошению. Форма такая. Считается сравнительно мягкой. А вот по третьему пункту, — ну, то уже…
— Знаю, знаю…
Подъесаул вынул папиросу и спичечницу: — Знаю. Потому — сам стоял почти что на этой точке, — закуривая, говорил он, отрывисто мыча и посмеиваясь: — Вы, небось, думаете… мм… не похоже!.. Да-а… Висел… мм… за ребро и я… более или менее… Было дело под Полтавой, что называется!.. баба свистнула октавой, — извините…
Подъесаул привстал и поглядел в соседнее купе, как будто желая убедиться, что в отделении никого, кроме них двоих, нет.
— Застревал и я, — продолжал он, разминая ноги и потягиваясь перед окном, в котором смутно отражалась его крепкая фигура с выпяченной грудью: — мундир снимал! Помните, полоса такая была после войны?
— Как же… Даже наш Сосулька о женском равноправии распространялся, — сказал Шишкарев.
— Я, положим, ни о чем не распространялся. Словесность у меня тугая, вязкая, и по части идей или там теорий и разных сухих туманов, как всякий кавалерист, я жидок ногами. Я, собственно, увлекся в это время стишками и юмористикой. Собирал, в тетрадку переписывал, иной раз декламировал… Стыд, черт возьми, донимал, ел глаза, что называется, как африканский самум. Ну, прочтешь этакий ядовитый стишок и — легче… Внутри желчи-то много, а выплюнуть не умеешь, — так вот стихами… Графинчик-другой раздавишь, услышишь: бахвалится какой-нибудь пьяный собрат, присягу исполняет— пускает патриотическую пыль, — ну, сейчас его стишком!.. Иные обижались, ссоры затевали, но у меня машина — изволите видеть — какая?
Подъесаул покачал увесистым кулаком.
— И шашкой владеть умею, И стреляю недурно. Так что сходило до поры, до времени…
Он помолчал. Затянулся и, выпустив клуб дыма, задумчиво посмотрел, как он таял в полусвете вагона. Сел.
— Да… Ну, вот… читал-читал, дочитался: зовет командир. — «Вы, что же это? Забыли, какой мундир носите»!.. И пошел. О долге присяги, о чести мундира и прочее… Вы, вероятно, о нем, о нашем командире, даже читали в газетах: попал под суд. За пустяки, в сущности: тысчонок двадцать не провел по отчетности… Так вот он — о чести мундира. Слушал я, слушал, не удержался, возразил: честь мундира, г. полковник, замарана не мною… — «Молчать!.. эт-то что такое»?! Ну, рапорт у меня был уже наготове: извольте!..
— Ну-с, отчислили. Стал я «вольным», что называется, отдал дань времени. По митингам, правда, не ходил, но приветствовал, сочувствовал и тому подобное. За конституцию было выпито достаточно.
— А потом наступило отрезвление… Надо сказать, что ни благоприобретенного, ни наследственного у меня, кроме разве вот этих усов, — ничего. Стал соваться туда-сюда, по страховым обществам там разным. Прочитал брошюру о кирпиче, — на счет кирпичного завода строил планы. В церковный хор поступал. Даже горшки лепить подумывал: что ж, мол, честный труд… Попробовал агентом по страхованию жизни поездить — без жалованья, из процентов. Проездил лишь собственных полсотни рублей и в результате изловил одного только пациента — самого себя. Недоумеваю и сам теперь: за каким чертом, для кого себя-то застраховал?
Вижу: не мое это дело — агентура, кирпичи, горшки. Думаю-подумаю: положение, черт возьми, бамбуковое! Конституция, ответственное министерство — вещь, конечно, возвышенная, но желудок — деспот… Начинаю тосковать. Сострадательные люди дают совет: подайте прошение о зачислении в полк, — чего вы! в армии — некомплект, с радостью возьмут.
Походил, походил, внял совету, написал просьбу. Жду. Ответа нет. Стал волноваться: почему? Некомплект — вне всяких сомнений, а не зачисляют… Толкнулся, куда следует. — Почему? — говорю. — «А вот то-то и то-то: за конституцию пили?» — Пил. Тогда все пили. — Надобности нет, все, — вам не следовало…
Выходит, что неблагонадежен. Что тут делать? Хоть волком вой! Были у меня книжки о Новой Зеландии, Царь-Голод, — к черту их! Зарыл в землю. Газетки, юмористику, тетрадь со стишками сжег немедленно. Уничтожил всякие следы неблагонадежности, в церковь стал ходить. Обратился за протекцией к таким, знаете, людям, от которых, что называется, не розами пахло…
Подъесаул в волнении остановился. Достал опять портсигар, предложил папиросу Шишкареву, взял сам. Шишкарев не курил, но папиросу тоже взял, — закурили.
Язвили, знаете, мораль какую читали, — продолжал подъесаул с горьким изумлением: — «Как же это вы, молодой человек»?.. Молодой человек! Не подъесаул, а молодой человек! А молодому человеку уже тридцать с полтиной, подъесаул — слава Богу… — «Как же это вы? Даже оратором, кажется, выступали? — Никак нет. — „Но сочувствовать сочувствовали? За конституцию пили?“ — Что делать! — говорю в свое оправдание: — по увлекающемуся характеру… — „Характер-то характером, но и недомыслие, вероятно“?..
Так, ей Богу, развернулся бы да смазал! Но… нужда проклятая, роковая безвыходность… Пришлось глотать молча: авось, мол… Пусть потешатся, черт их бери, лишь бы… Ну, все-таки, надо отдать им справедливость: оправдали надежды, помогли. В полк был зачислен.
— Рад был, скажу откровенно, до телячьего восторга! Думаю: теперь-то уж конец мытарствам, буду умней. Руками, ногами, зубами буду держаться…
— Стараюсь, знаете ли, всячески, — полк новый, о прошлом, думаю, не знают. Тем не менее командир смотрит на меня бирюком. Товарищи тоже как-то двусмысленно держатся. Человечка два из зеленой мелкоты — ничего себе, но компания не подходящая. Остальные — политики и дипломаты какие-то…
— А я, знаете, по природе — человек общительный. Люблю товарищество, рюмашки три-четыре раздавить в компании да закусить этаким грибком молоденьким, выслушать анекдотец свежего засолу… А тут вижу: не то… И, конечно, тяжело мне от этого, расстраиваюсь нервами. Стараюсь и так, и этак, — ничего не выходит. Дело — бамбук! Стал подумывать об университете. Черт с вами, думаю, не хотите признавать — не надо! Обойдусь…
— Купил латинскую грамматику, учебники разные, сел зубрить. Соберу, думаю, малую толику деньжат, уйду. А вы, мол, погрязайте тут в своем бессмысленном невежестве!.. Но подготовка в тридцать шесть лет — дело грубое, как оказывается. Не тем голова занята, чтобы зубрить: agricola — соловей, в лесу нет статуй и колонн… Нейдет ни латынь, ни алгебра. Бросил. Впал в отчаяние, чуть не о монашеском клобуке стал помышлять…
Подъесаул Чекомасов рассыпался вдруг дробным, веселым смехом. Покрутил головой: видно, в воспоминаниях о лучших днях прошлого были и забавные страницы.
Вагон вздрогнул, качнул вправо. Поезд оборвал свой ровный, деловитый шум и судорожно зарычал, пошел тише. Замелькали огни большой станции, потянулась длинная платформа с носильщиками, темные кучки спящих людей, большие, освещенные окна вокзала.
— Станция? — радостным голосом воскликнул подъесаул — да… Тула, должно быть… Великолепно!..
Он встал и приятельски взял Шишкарева за руки повыше локтей: — Голубчик, не сходить ли нам пропустить по единой? а? для знакомства?..
Голос подъесаула звучал дружески нежными нотами.
— Я, ведь, абстинент, — сказал Шишкарев не без колебания.
— То есть?.. — Подъесаул, недоумевая, слегка запнулся: — Это что же, секта какая-нибудь?
— Просто — непьющий.
— Но ведь по одной! Единственно для знакомства. Вы же не социалист, надеюсь, — почему же не выпить по одной? Вы мне, ей-Богу, показались, как родной брат или товарищ детства. Но в сухомятку — такой уж у меня характер — я чувствую, все-таки, стеснительность…
Был очень убедителен тон подъесаула Чекомасова, — Шишкарев сдался. Пошли к буфету. Проходя через залу, полную суеты и яркого света, скромный педагог мельком взглянул в зеркало не на себя, а на коренастую, с выдающимися лопатками, крепко сшитую фигуру усатого офицера с оливковым лицом, — взглянул и заробел: как-то очень уж неуместной и жалкой показалась ему собственная приземистая, неловкая фигура в фисташковом пальто в накидку и в фуражке с полинявшим бархатным околышем рядом с этим военным зверообразного вида…
— Две рюмки водки! — Подъесаул Чекомасов опытным, оценивающим взглядом окинул закуски. — Рекомендую вот эту вещь, — ткнул он пальцем в очень подозрительное место, обращаясь с заботливым видом к Шишкареву: — испанский лучок. Очень недурно! Ваше здоровье!
