Ознакомительная версия.
Дверь робко приоткрылась, всунулся одетый Петя и, обращаясь неведомо к кому, проблеял:
- Так я пойду?
- Иди, - сказала хозяйка.
Я же молча, деловито кивнул, как бы занятый допросом основной участницы бытового преступления.
Оба мы отметили, как за ним тихо закрылась входная дверь, и с облегчением посмотрели друг на друга, будто без него нам было легче договориться.
- Ну, так что прикажете делать? - вопросительно смотрит на меня хозяйка.
- Ничего. Составим акт. Вы подпишетесь. И разбежимся.
- Триста... - говорит она и выдыхает в мою сторону голубую струйку дыма.
- Чего триста? - ломаю я ваньку.
- Баксов... Не рублей же.
- Между прочим, у меня сертификат надежности высшей категории, - леплю я первое, что приходит в голову, помня ее губы и то, что под простыней на ней ничего нет.
- Четыреста...
- Мда... - тяну я.
- Пятьсот, - выдыхает она. - Больше у меня с собой нет.
- А у Петра?
- Вы же его отпустили! - недоуменно вскидывает она брови и что-то вычитывает в моем лице, потому что вдруг спокойным, почти царским движением убирает простыню и выпрямляет спину, являя мне свои тяжелые полновесные груди с коричневыми красивыми сосками. Движение давнее, заученное, проверенное на многих...
- Интересное предложение, - говорю я, колеблясь в выборе.
- Триста сверху, - говорит она, явно себя недооценивая.
Если бы не этот рохля, побывавшей в хозяйке до меня, я бы, пожалуй, выбрал то, что у нее между полных тугих ляжек, теперь же меня скорее возбуждает минимум и я говорю:
- Ладно. Остановимся на поцелуе...
- Чего-чего? - говорит она.
- На поцелуе, - повторяю я. - Как это по-французски?
- Минет, что ли? - спрашивает она.
- Что ли да, - охотно киваю я. - Кстати, о минах. Когда во время второй мировой войны наши саперы разминировали Белград, они оставляли после себя таблички с надписью "Мин нет". Но к командиру стали приходить смущенные жители города, особенно женщины. Командир оказался человеком образованным. На следующий день все таблички в городе были заменены - теперь на них писали "нет мин". Что было, естественно, ближе к истине, потому что тмином там и не пахло.
Говоря все это, я уже стоял перед ней и нетерпеливо ждал ее рук.
- Так и будешь стоять? - вмяв сигарету в пепельницу, усмехнулась она и расстегнула мне ширинку.
- Угу, - сказал я.
- Ох, какой, - сказала она, осторожно вынимая моего китайского дракона, прямо на глазах наполняющегося встречным ветром ее влажного теплого дыхания. Она сразу без околичностей вобрала его, стала обхаживать губами и языком, и кончик молнии, начинающейся прямо в чреслах, завибрировал у меня в затылке. Я запустил руки в ее густые волосы, слегка подаваясь вперед, но лишь слегка, чтобы не перекрыть ей горло. Я стал стремительно набирать высоту и прежде чем сорваться с крючка и уйти в свободный полет, успел крикнуть: "Глотай!".
На прощание я не без сожаления похлопал ее по крутому заду, вынул из "поляроида" снимок и подарил ей. Она тут же порвала его.
- А на триста долларов купи сыну велосипед, - сказал я.
- У него уже есть, - ответила она, прислонившись к косяку двери и, похоже, тоже сожалея, что мы расстаемся.
Дети - особая статья в моих ночных приключениях, хотя ночью они обычно спят и, стало быть, как правило, выбывают из игры. Но случаются и исключения, и тогда...
Во-первых, они меня не боятся, а во-вторых, принимают всерьез - за кого-то вроде Карлсона с крыши. По правде говоря, этот детский любимец мне ненавистен. Мало того, что от него одни неприятности, - наш бравый шизик вдобавок еще труслив, жаден и вероломен, и патологическую привязанность к нему Малыша, постоянно оказывающегося в страдательном залоге, я не могу объяснить иначе как комплексом безотцовщины. Так я когда-то тянулся к отчиму, который ведь тоже по-своему меня любил. Если бы не балет, он мог бы стать выдающимся спортсменом, легкоатлетом, десятиборцем. С детства я бегал с ним кроссы, купался в любое время года, играл в футбол, подтягивался на перекладине. Он меня закалил, он помог обрести мне сильное и гибкое тело, послушное, как мысль. Физически нормально развитый человек подтянется на перекладине раз десять-пятнадцать, отожмется раз пятьдесят. Я подтянусь и отожмусь на порядок, то есть в десять раз, больше. Но тот же отчим, совсем как Карлсон, просто в силу своего веселого эксцентрично-эгоцентричного нрава, - на вечеринке с приемом гостей, на утренней кухне с завтраком на троих, в училище в репетиционном классе, ухитрился нанести мне столько незаживающих ран, что, существуй на земле правый суд, этого весельчака отправили бы в ад на сковородку. Помню, когда мне было те же семь лет, кто-то из наших гостей принес нам под Новый Год большую коробку импортных шоколадных конфет. Каждая из них была завернута в тонюсенькую красивую фольгу - желтую, синюю, розовую, фиолетовую, с такими же разноцветными звездочками. На мое несчастье, в доме было много народу, включая детей, и от конфет через десять минут ничего не осталось. Я успел съесть лишь одну, и не самую красивую. Я очень горевал, хотя и крепился из последних сил, чтобы не заплакать. Помню, отчим лукаво глянул на меня, поманил пальцем, заговорщицки отвел в уголок и прошептал, что для меня он отложил еще одну "вкуснятную" конфетку. Я, как счастливый троглодит, раззявил рот, и отчим, как бы тайком развернув нарядную облатку, торопливо сунул мне в рот хлебный мякиш, притом он громогласно загоготал, приглашая гостей посмеяться над жадным и завистливым мальчиком. Вкус этого отвратительного мякиша до сих пор у меня во рту.
Однажды путешествуя по полуночной стене, я почувствовал на себе чей-то взгляд из темного открытого окна и вместо того, чтобы поскорее удалиться, наоборот задержался и увидел пятилетнего мальчика. Он стоял на стуле и смотрел на меня во все глаза. У него было умненькое лицо. Я улыбнулся ему, и он мне ответил.
- Ты кто? - спросил он.
- Догадайся, - сказал я, забыв про всякую осторожность.
- Ты Карлсон, который живет на крыше. Я давно тебя жду. Входи. Будем играть.
- Поздно, - сказал я. - Тебе пора спать. Где твоя мама?
- Она с дядей Мишей в другой комнате...
Про папу я уже не спрашивал. А присутствие дяди Миши было чревато осложнениями. Но я пообещал мальчику в следующий раз обязательно зайти.
- Когда? - спросил он.
- Завтра... - ответил я, - вечером. Только маму предупреди.
Он серьезно кивнул и я понял, что не имею права его обмануть.
Назавтра, с цветами и подарком я позвонил в их дверь на пятом этаже. Мне открыла молодая высокая женщина, с горделивым носом и подбородком, из той элитной театрально-филармонической питерской породы, которая в постперестречные времена впала в депрессию и нищету, но не утратила интеллигентской спеси. Из-за нее выглядывал мой маленький мальчик:
- Мама, я же говорил, что он придет!
- Значит, заговор, - усмехнулась мама, - а я ничего не знаю. Проходите, садитесь, объясняйтесь. Это мне? - притворно удивилась она цветам. Спасибо, спасибо... И все же потрудитесь объяснить, что все это значит? Откуда вы взялись на нашу голову?
- Он не взялся. Он Карлсон, который живет на крыше. Я сам видел... Только он без... - и мальчик вдруг осекся, не обнаружив на моей спине пропеллера.
- Сломался, - глядя на него, похлопал я себя тыльной стороной левой руки по лопаткам. - Хожу на веревке и пешком.
- Мой сын утверждает, что видел вас на стене. Что вы там делали в поздний час?
- Тренировался, - не моргнув ответил я. - Через две недели сборы у семитысячника... у пика Коммунизма... в Таджикистане. Восстанавливаю форму.
- Вы что, из этого дома?
- Нет, но здесь живет мой приятель.
- Значит, с ним на пару? - похоже, вполне принимая мою версию, усмехнулась женщина.
- Нет, - сказал я. - Он техник-инженер. Мастерит оборудование, а я опробую.
- А что, нет каких-то специальных полигонов? - делая слабую попытку осознать неинтересную ей область, спросила женщина.
- Дорого нынче, - сказал я, и она с серьезным видом кивнула. Это был весомый аргумент.
Потом она поднесла красивую вялую руку к виску и тронула его, как бы пробуждая резервы памяти:
- Этот пик Коммунизма... он что, так до сих пор и называется? - тема общения была исчерпана, и женщина не знала, о чем еще со мной говорить.
- Сам удивляюсь, мадам, - сказал я. - Впрочем, разве вас не удивляет двуглавый орел рядом с пятиконечной звездой на фуражках наших военных. Наша история, как и жизнь, амбивалентна...
Последнее слово пришлось женщине явно по душе и она оживилась, словно почувствовав во мне ровню. Я же наоборот скис и фитилек любопытства угас. Хоть я и считаю интеллигенцию, особенно творческую, гордостью нации, это не мешает мне ее презирать. Я глубоко убежден, что русская интеллигенция роковым образом виновата перед своим народом, который ведь еще так и не вышел из младенческого состояния души и ума, и с ним нужно обращаться аккуратно. Короче, я трижды выругал себя за то, что допустил непростительную сентиментальность, ввязавшись в эту историю, и уже искал пути для отхода, но тут меня посадили пить чай с домашней выпечкой. Эта проклятая выпечка тронула мои детские струны, и я снова размяк, как обслюнявленный пряник. Мы сидели за узким кухонным столом и наши с мамашей коленки раза два встретились. Я заметил, как при этом вспыхнуло изнури ее лицо, и понял, что дядя Миша не выполняет возложенных на него обязанностей. Я повеселел и представил, как поимею ее. По ее лицу я видел, что она читает мои мысли и не очень-то скрывает свои. Мальчик же, торопливо выхлебав чай, сорвался со стула и приволок мне большую детскую книгу с картинками. Вежливо, не говоря ни слова, он положил ее мне на колени и встал рядом.
Ознакомительная версия.
