В окраине стояла глухая темнота, и сами голоса людей на неровных грязных тротуарах и немощеных улицах казались также глухими и прибитыми. То там, то здесь, как потерявшиеся во мраке, кучками и в одиночку, с криками и непонятным весельем, играли дети. Женщины чинно вели беседу у ворот, а возле каждой девушки шел юноша.
Окраина казалась бесконечной. Из улицы в переулок, из переулка в улицу, подобно волшебной игрушке, она как будто кончалась вдруг, но через минуту опять открывалась, и нельзя было понять, где ее границы.
Дома становились ниже, будто, чем дальше от города, тем больше врастали в землю, исчезали редкие фонари, и новые звуки лошадей, коров, уже шли из дворов. На улице стояла вонь от неубранных отбросов, от воды, гнившей в вечных лужах.
Странное чувство охватило Нахмана, когда он вошел во двор, где жил Шлойма. Одноэтажный с длинными флигелями, он раскинулся на четыре улицы, разместив в своих убогих квартирках сотни людей.
Двор был широкий, необъятный, и в нем, в темноте похожие на огромные камни, стояли повозки, биндюги, врезавшись колесами в липкую грязь, которая здесь никогда не высыхала. Из конюшен неслись фырканье лошадей, мычанье коров.
— Где здесь Шлойма живет? — обратился Нахман к мальчику, шедшему ему навстречу с ведром.
— Шлойма? — переспросил тот и остановился. — Какой? Тут их много. Есть "наш Шлойма", есть Шлойма-буц, Шлойма-халат, Шлойма-картежник…
— Мне нужен Шлойма-сапожник, — с улыбкой перебил его Нахман.
— А, "наш Шлойма". Я сейчас догадался. Идите прямо. У дверей увидите кадку с водою.
Нахман пошел вдоль левого флигеля, и теперь у каждой квартиры его спрашивали: Вы к нашему Шлойме? — Прямо, прямо. Там кадка у дверей. Но его, кажется, дома нет.
Когда Нахман добрался до кадки, он уже был весь в грязи. Из второй комнатки шел свет в раскрытую дверь. Нахман тихо вошел. В низенькой комнатке, с одним оконцем на улицу, сидели три женщины.
Две громко разговаривали, а третья слушала, мечтательно опершись головою о стену. При виде мужчины молчавшая вдруг вскрикнула и закрыла лицо руками.
— Кто там? — с беспокойством спросила вторая женщина, поднимаясь.
— Отчего вы испугались? — удивился Нахман.
— Вы к нашему Шлойме, — догадалась она. — Садитесь, он сейчас должен прийти.
Она подошла к той, которая сидела, закрыв руками лицо, и стала с ней шептаться, каждый раз указывая на Нахмана. И когда та улыбнулась, то громко сказала:
— Вы видите, как скоро я ее успокоила. Я умею с нею разговаривать… Вот Неси не умеет.
Нахман посмотрел на девушку, сидевшую в стороне у стены, и вспыхнул. Ей могло быть не более семнадцати лет, но что-то задорное, дерзкое, удивительно приятное светилось в каждом ее взгляде, в каждом жесте.
— Я не хочу уметь, — упрямо произнесла она, — пусть это делают другие.
— Почему же она испугалась? — недоумевал Нахман, оглядываясь на поразившую его девушку и сердясь на себя.
Неси, почувствовав, что нравится, нарочно отвернулась, а вторая, черноглазая, подхватила:
— Лея боится новых людей, — она испуганная.
— Вот как, — произнес Нахман, небрежно оборачиваясь к Неси, — кто же ее испугал?
— Ну, вот и этот спрашивает, — с досадою выговорила Неси и надулась.
— Отчего же не спросить, — перебила ее черноглазая. — Я бы тоже спросила. Видите ли, Лея вышла замуж по любви, а через год ее муж умер на улице от черной болезни. И тогда это у нее началось. Как наш Шлойма перенес ее горе, — спросите у соседей. Он как будто еще вырос в наших глазах.
— Это его дочь? — заинтересовался Нахман.
— Разве вы не догадались? После смерти мужа у Леи осталась девочка…
— Хотела бы быть ею, — меланхолически произнесла Лея, вмешавшись.
— Слышите, — она хотела бы быть всеми — только не собой… Когда ее девочка, добренькая, тихонькая, подросла, Лея стала уходить работать на фабрику. И Шлойма уходил, а девочку оставляли у соседки.
Она помолчала.
— Девочку убил пятилетний мальчик соседки.
— Какие ужасы, — пробормотал Нахман побледнев. Настроение его изменилось.
— Эге, — выговорила она, не то со смехом не то с плачем, — не пугайтесь так. Тут бывают и похуже несчастия. Вот в прошлом году свинья загрызла девятимесячного ребенка, спавшего в комнате в корыте… Где была мать? Она работала.
Она еще раз не то всхлипнула, не то засмеялась и вдруг деловито спросила:
— У вас дело к Шлойме?
— Хотела бы быть делом, — заупрямилась Лея.
— Да, дело, — разочарованно ответил Нахман.
— Чем вы занимаетесь? Работаете на фабрике.
— Нет, нет. Я служил у хозяина, собрал немного денег, а теперь ищу компаньона торговать в рядах.
— Ага, — сочувственно загорелась черноглазая, — и у вас уже началось. Все хотят свободы в жизни. На что уже тут худо нам, но и мы мечтаем.
— Мечтаете, — так же сочувственно произнес Нахман, стараясь не глядеть на Неси, которая повернулась к нему лицом.
— Теперь я вижу, что вы не здешний. Мы играем — вот наша надежда. Если не билет — кто же за нас? Пройдитесь по окраине, и в каждой квартире вы найдете билет лейпцигской лотереи. Мы разоряемся, — но у нас есть надежда.
Нахман жадно слушал ее, затаив дыхание. В соседней комнате послышались грузные шаги. Черноглазая насторожилась.
— Это мой муж, — проговорила она вдруг упавшим голосом. — Он кажется, пьян. Опять, значит, не заработал.
Она выбежала стрелой, не простившись, и сейчас же послышалась грубая ругань и ее молящий шепот.
— Вот жизнь, — уныло произнес Нахман.
— Терпеть не могу этих людей! — отозвалась Неси. — Все хороши. Пьяницы, грубые, жадные… Иногда сижу и думаю: как же я такой стану? Буду мечтать о гроше, муж у меня больной, замученный, может быть, пьяница, вот с такой бородою, и от него будет пахнуть, как от помойной ямы.
— Вы правы, — проговорил Нахман, радуясь ее голосу и дерзким словам.
— Этого не будет… — упрямо отчеканила она вдруг. — Я поклялась.
В комнату вошла новая девушка, некрасивая, в веснушках, с испуганными глазами.
Вся она была желтенькая какая-то, — носила желтое платье, желтую ленточку в волосах, желтые башмаки, и от нее веяло скукой, недоумением человека, который не понимает, как случилось, что и он существует. При виде постороннего, она, как вкопанная, остановилась на пороге и поманила Неси пальцем.
— Вот ты все сидишь, — шептала она, — а Абрам на улице ждет тебя и чуть не плачет. Зачем мучить человека?
Она произнесла это с жаром и прибавила с мольбой:
— Выйди, выйди, прошу тебя!
— Зачем я пойду? — громко говорила Неси, и Нахману казалось, что она к нему обращается. — Я не люблю маляров. Пойди сама с ним, — ведь он тебе нравится.
Она внимательно оглядела ее и жестким голосом проговорила:
— Может быть, он в тебя влюбится.
— Вот ты смеешься, — побледнев, ответила некрасивая, — я же скажу: если бы он мог. Я бы, Неси, ради него дом понесла на плечах. Я умираю от любви к нему, и хотя он видит, но не может… Вот и ленточки стала для него носить, вот башмаки, в зеркало гляжусь, — а он не может. Я не злая, Неси, выйди к нему.
— Не пойду, — рассердилась Неси, — ненавижу бедных. Я бы, кажется, зарезалась, если бы влюбилась в рабочего.
— Отчего ты с ним ходила? — с упреком произнесла некрасивая, увлекая Неси в первую комнату.
— Я не виновата, что нравлюсь, — послышался голос Неси.
Они начали шептаться и сейчас же вышли. Нахман, оставшись один, с жутким чувством посмотрел на Лею. Она сидела как раз против него, видимо, любовалась им и улыбалась. И, будто в зеркале, он видел, как она повторяла все его движения. Время томительно подвигалось.
— Меня ли она видит? — спрашивал себя Нахман, со странным чувством, почти побежденный ею.
Ее взгляд скользил, как луч, нежно, мягко, касался его лба, лица, и когда останавливался у глаз, то вонзался в них.
— Уже поздно, — тихо проговорил Нахман, с усилием повернув голову к окну, — какая темная ночь.
— Хотела бы быть ночью, — таинственно произнесла Лея.
— Какая странная жизнь здесь, — растерянно подумал он.
Новая сила шла на него отовсюду — от низенькой комнаты, от двора, по которому он проходил, от всех улиц, сдавивших этот двор. Там, где он служил, он видел несчастных людей, замученных трудом, заботами, но все же было что-то привязывавшее к жизни, гнавшее жить. Здесь — он точно в трясину попал. Живая жизнь казалась мутным потоком, и люди, как отбросы, валялись на поверхности, летели куда-то в безумном стремлении, и никто не знал куда.
— Вы любите детей? — раздался вдруг голос Леи.
Она уже глядела куда-то в сторону, глядела упрямо, точно там, в стороне, стояло и манило — то, одной ей известное, дорогое.
— Я люблю, — ответил Нахман, не узнавая своего голоса.
— У меня была чудесная девочка, золотистая, ласковая и мягкая, как моя грудь. Сияние было на ее лице. Каждый волосок у нее был выткан из золота и пахнул. И когда я приходила с работы, она узнавала меня, тянулась ручками и смеялась. И нищета взяла у меня мою золотистую девочку, — нахмурилась она. — Они говорят все: ее ребенок убил. Но я знаю, что это неправда. Нищета оделась ребенком и убила мою золотистую девочку. Она прокралась к самому слабому месту моему, — слабее, чем мое сердце… Она дала мне немного надышаться ею — а потом убила мою золотистую девочку. Она держала меня в голоде и нарочно сделала бессильной, чтобы убить мою золотистую девочку. Как орел загоняет голубку от гнезда, она угнала меня далеко на работу, чтобы убить мою золотистую девочку.
