Крепко любящий Вас Ив. Шмелев
* Сергеенко Петр Алексеевич (1854-1930) - беллетрист, литературный критик; автор книг и статей о Л.Н.Толстом, его знакомый и корреспондент (см. о нем в "Яснополянских записках" Д.П.Маковицкого: Литературное наследство. Т.до: В 4 кн. М., 1981).
Мы бы уже давно померли с голоду, да к счастью мне удалось выменять у одного уезжавшего агронома 3 п[у]д[а] муки и 10 ф[унтов] сахару, который мы продали по 8 т[ысяч]. Это нас сильно поддержало. Но теперь все на исходе, часть пришлось отдать за долг, за починку сапог. У меня остался только крестик на шее - детский золотой крестик. У жены - обруч[альное] кольцо, легкое, с которым она уже решила расстаться. Для нее это нелегко, но что делать. Но здесь за это трудно получить что-ниб[удь], кроме сушки или картошки. Табак весь, а курю Диккенса. К чему и Диккенс?! Жалею, что нет сил, - пошел бы куда наняться - уголь бы рыть.
Теперь знаю, как болят кишки и желудок от пустоты. Вспоминаю Овидия "Метаморфозы" - голод. Живы ли и кто из писателей и что делают? Что с Книгоизд[ательством] писателей? И есть ли надежда, что оно выживет?
И.Ш.
Не сообщите ли, получено ли ВЦИК'ом мое заявление, посланное еще в августе-сент[ябре] - с Фофановой, любезно согласившейся доставить в Москву Калинину, Горькому и Луначарскому? Ведь я писал раза три. И Данилину, и Милованову Пантел[ею] Афанасьев[ичу]* . Ни звука ниоткуда. И матушке. Дал ли ей Ив[ан] Андр[еевич] Данил[ин] из моего кое-что на хлеб?
* Милованов Пантелей Афанасьевич - кто именно, выяснить не удалось; возможно, родственник Шмелева.
4
20.ХI-3.XII 1921 г.
Алушта
Дорогой Викентий Викентьевич,
Только на днях послал я письмо Вам, но сомневаюсь - получите ли.*
* Письмо, о котором упоминает Шмелев, скорее всего действительно не дошло, во всяком случае, вместе с другими письмами к Вересаеву в РГАЛИ оно не поступило. Письмо же от 3 декабря 1921 г. было направлено с оказией в Симферополь, вместе с письмом Шмелева от 4 декабря 1921 г. к Треневу. В нем Шмелев писал: "Да вот еще просьба, - посылаю на Вас письмо для В.В.Вересаева. Пожалуйста, или сами перешлите с едущими в Москву, если есть уверенность, что они его доставят, или передайте Анатол. Конст. Сынопалову (Суворовская, 6) с просьбой от меня. Очень обяжете, дорогой К.А. Знаете, у меня нет ни копейки, чтобы купить головку лука, а не то чтобы франкировать письма! Живая правда! А письмо это для меня очень важное, я прошу Вер[есаева] помочь мне выехать в Москву и еще о справках по делам в ВЦИК и Наркомпросе". Трудно сказать, почему не была исполнена просьба Шмелева, но лишь много лет спустя, минуя адресата, это письмо в составе архива Тренева воссоединилось в РГАЛИ с другими письмами.
Письмо повезли сегодня едущие в Москву, но поехали через перевал, а не на Севастоп[оль], морем, а на перевале, слышно, происходят то и дело ограбления глядишь, и письмо с пиджаком снимут. Пишу на случай вторично. Почта ходит слишк[ом] медленно, вот почему и стараешься с оказией, хотя [бы] до Симферополя. Трудно живется: работать, думать сил нет, ибо болен я, болен. Сегодня, вот в эти часы к ночи, ровно год, как ушел наш мальчик и - не вернулся. И не вернется. С ним всё ушло, с ним взяли у меня всё, всю мою силу и волю, жизнь - осталась одна шелуха. Ну, не скажешь словом. Вот и мысли разбежались. И так всегда за посл[едний] год. Я болен, знаю. И вот живу я с грамотой охранной, с телеграммой тов. Калинина о покровительстве. Горько, больно. Вот она, скверная усмешка жизни. Вся моя "охранная-то грамота" в сыне была. И будь он со мной, я бы теперь не сидел, я и жена, бедняжка, как убитые жизнью люди, в дыре у моря, в лачуге, у печурки, как богадел[ы]... Ну, да что говорить. Думаешь иногда - молчи, не объясняй людям, - не поймут, ибо не испытали твоего. Но Вам, писателю, все ясно. Дорогой В[икентий] В[икентьевич] - не забудьте нас, умоляю. Об одном прошу - помогите получить разрешение уехать из России. Здесь, где я потерял - ни за что! - так страшно потерял самое дорогое (я не виню Москву, помощь Москвы только опоздала), - здесь мне трудно, тяжело жить, больному. Мне нужно на время уехать, найти себя, взять иного воздуху, издали почувствовать Россию и, б[ыть] м[ожет], затосковать о ней, по-хорошему затосковать, и получить, б[ыть] м[ожет], новый толчок к прерванной литерат[урной] работе. Теперь моя душа вся изранена, мне нет воздуха. На что бы ни посмотрел я - везде я вижу страдающие глаза моего светлого безвинного мальчика. И все во мне [исход]ит болью. Ну, представьте Вы себя на моем месте. Вот в этой вот комнате у Вас убили любимое, бесценное, мучительно убили - и Вам бы нужно было творить здесь же, писать свои образы свободно, не выходя из этой комнаты, не избавляясь от этой боли! Смогли бы? Смогли ли бы Вы найти свой покой и творить, творить вольно, когда воля Ваша скручена и окована обручами?! Смогли ли бы Вы?! Хотя бы и имеете и грамоты и высокие обещания покровительства?! Писатель! Ты, своб[одный] писатель, где найдешь приют вольной мысли и образу твоему?! Что бы я стал писать, если бы я все время думал: вот столько, а дальше нельзя. Вот этот шажок, а шаг - ни-ни?! Нет, я не столько о цензуре говорю, сколько о том, что теперь, вообще, по колориту времени многое не к тому. Так-таки, просто не к месту! А ходить в палисадник, перепрыгивать с палочки на палочку, как ручной чижик, это не легко, да это и не для писателя. Я понимаю, напр[имер], партийного писателя, напр[имер], коммуниста-писателя, если он есть в России. Ну, он по большой воде плавает. У него не разойдется слово и образ с его душой. A писателю беспартийному, - а я только и разумею писателя беспар[тийного] - ему каюк! Это теперь нонсенс - ступай старыми книгами торговать. Да что же мне повторять истину?! Писателю, истинному художнику, если хотят, чтобы его энергия и все существо его тщилось создавать ценности вне времени и полит[ических] перестроений, - ему д[олжна] б[ыть] предоставлена полная воля в творчестве. Ибо истинное худож[ественное] произведение не собьется ни на памфлет, ни на пасквиль, как Вы писали мне. Мож[ет] быть, в России и дозволят писателю писать не только отвечающее пролетарскому укладу, м[ожет] быть! Но пока я не вижу органов печати с таким правом. Вы сами писали, что готовы были получить протест по поводу отрывков из Ваш[его] романа "В тупике". М[ожет] быть. Но пока, здесь живя, я не найду себя, не могу взять пера, я, повторяю, болен. Мне нужно отойти подальше от России, чтобы увидеть ее все лицо, а не ямины, не оспины, не пятна, не царапины, не гримасы на ее прекрасном лице. Я верю, что лицо ее все же прекрасно. Я должен вспомнить его. Как влюбленный в отлучке вдруг вспоминает непонятно-прекрасное что-то, чего и не примечал в постоянном общении. Надо отойти. Иначе может выйти "памфлет и пасквиль". Вы, чуткий и умный, Вы поймете. Я уехал бы самое большее - на год-два. Чем бы я стал жить? Надеюсь запродать как[ому]-либо издательству, - м[ожет] б[ыть], Универс[альная] библ[иотека]* отрядится, некоторые свои книги, м[ожет] б[ыть], детские даже. Теперь, проживи год так, как я жил, питаясь буквально одним хлебом и то не досыта, видя полчашки молока раз в месяц, сахар заменяя солью, мыло - золой, а папиросн[ую] бумагу - старым "Миром Божьим"** , чернила соком неведомых ягод, превратившись из свободного и независим[ого] писателя в нищего, который должен ждать какого-то пайка (и за что?) - я смогу жить на пустяк и храбро, не пугаясь беспомощности от голода. Теперь, когда жена, без обуви, подбивая вместо кожи кусок линолеума (и это каждый день!), должна бегать за 2 версты - не даст ли наробраз фунт керосину или муки, - теперь мне не страшно (и ей) продать свои книги и за пустяк какому-ниб[удь] издателю-немцу - для России, если не найдется русского немца или его подобия в России.
* "Универсальная библиотека" - серия книг, издававшаяся акционерным обществом В.М.Антика и М.Ф.Фрум-кина, существовавшим до 1921 г.
** "Мир Божий" - литературный и научно-популярный журнал, выходивший в 1892-1906 гг.
Вы понимаете? Теперь, когда я не могу свободно ездить и ходить по России, ибо сейчас, конечно, не до того, чтобы дать возможность писателю свободно и с удобством обозревать жизнь и вдумываться в нее, - я хотел бы бродить по деревням Швейцарии и вглядываться в иное. Для работы мне нужно если не движение, то сознание, что я всегда смогу двигаться (это, м[ожет] б[ыть], "болезненное") А здесь я не могу двигаться уже по одному тому, что мне и не в чем. Вот, приблиз[ительно], все мотивы Я прошу Вас, как друга - позвольте с В[ашего] разреш[ения] так выразиться, как писателя помочь мне в этом деле. Разрешением на выезд, поверьте, я не воспользуюсь в ущерб интересам сущ[ествующего] строя. Я не политик, я хочу быть только писателем-художником. Я не журналист и им не стану. Если Вы предпримете шаги для [того, чтобы] мне помочь и если результ[ат] буд[ет] положительным, не откажите помочь мне выехать в Москву. У меня есть телегр[амма] Луначарского на имя Крымревкома о предост[авлении] мне возможности выехать с удобствами, но в ней ни слова о жене, да к тому же она еще от июня. Тогда я не мог, не имел сил выехать. Еще одно не знаю, получил ли ВЦИК мое заявление по делу сына. Ни звука Это письмо (заявл[ение] на ВЦИК), равно и письмо Лунач[арско]му и Горькому любезно согласилась взять для передачи на Москву т. Фофанова, чл[ен] полномочной ком[иссии] ВЦИКа, в августе. Теперь декабрь - и ни звука. М[ожет] б[ыть], если будет случай, спросите по телефону или когда будете видеться с к[ем]-либ[о] из ВЦИК. Я имел случай познакомиться у Вас с П[етром] Герм[огеновичем]. М[ожет] б[ыть], он вспомнит обо мне, если Вы скажете, что я через Вас прибегаю к его посредству, прошу его любезного одолжения навести справку. Я верю, что люди все же люди и высок[ие] человеч[еекие] свойства не теряются от принадл[ежности] или непринадл[ежности] к той или иной форме деят[ельной] жизни. Кстати - жена печет лепешку из отрубей - и я вспомнил: нет, несмотря на обещания Вам в Симфер[ополе], ни я, ни Ценский не получили никак[ого] пайка академ[ического]. Только недели 3 тому здесь нам выдали по 14 ф[унтов] муки как членам союза професс[ионального]. И то случайно. Смешно! У меня сейчас ни копейки, не на что купить головки чеснока! Я теперь иногда съедаю дольку, чтобы "окрепнуть", ибо в этом овоще есть что-то вроде витамина, что-то возбуждающее. Вот я написал более 120 листов хороших и, м[ожет] б[ыть], нехороших рассказов, мои книги хорошо читались, я много для детей написал, меня и переводили, и вот я после 17 лет писат[ельской] деят[ельности] не имею гроша на луковку! Или уж я и впрямь дрянь и ни куд[ыш]ник? Ну тут уж и Вы ничего сделать не смогли бы, если бы и здесь были. Надоело все это нищенство и противно Я живу желанием, как только смогу, вернуть все эти четверки скверного пайка и соли, все эти куски народу. Правда, я кое-что сделал и для народа, немного, но все же и для народа писал, и у меня еще осталась эта интеллиг[ентская] привычка почитать себя "должником народа". Пора бы расстаться и с этим предрассудком Напишите, - Вы обладаете прекрасным даром писать письма содержат[ельные] и легкие (я не могу владеть мыслями и "растекаюсь") - как и чем живут писатели в Москве, есть ли частные, вольные из[дательст]ва, как наше былое Книгоизд[ательст]во писателей? Какие перспективы? Есть ли возможность запродать свои книги (авт[орские] права, хотя бы на срок или в кре[дит]), конечно, за твердые деньги. Жду, не напишет ли Ив[ан] Андр[еевич| Данилин. Я ему три письма послал. Ох, простите, намелил я, удручил Вас, б[ыть] м[ожетъ]? Ведь нудное все, больное. У нас погода сухая, ясная, ночами морозы 5°-6°. Дождей нет уже 3-4 мес[яца]. Ценский продал и коров, продает материал - железо, доски, повозку, упряжь. Все же у него хоть деньги водятся, слава Богу. И я ему за молоко былое чуть должен. А больше я никому не должен и могу умереть чистым. С нетерпением буду ждать В [ашего] письма (ни от кого нет! что такое?!). Забыли, забыли. Да и за что помнить, на сам[ом] деле? А теперь впору до себя лишь. Время крепкое, костяное, слоновой кости! И люди стали сухи и звонки, как кость. Звука мякоти не слыхать. А слова - медь звенящая. Если кто случится в Крым, на Симферополь, лучше оказией письмо, а то что-то запропадают письма. На К.А.Тренева, Казанская, 22, мне. А он мне перешлет оказией. Обнимаю Вас, привет наш М[арии] Г[ермогеновне].
