- Конечно. Я только так к слову сказала, я и нелюбопытна, но все равно на то же вышло. У Маргариты Степеневой, как я вам сказала, есть дочь Клавдия, молодая и прекрасивая этакая девица, собой видная, - красоты вид вроде англичанского фасона, но с буланцем... Воспитывалась она в иностранном училище для девиц женского пола вместе с одною немочкою и сделалась ее заковычным другом, а у той был двоюродный ее брат, доктор Ферштет; он, этот Ферштет, ее и испортил.
- Спутал? - спросила живо Аичка.
- Нет, - отвечала Марья Мартыновна, - спутать он ее не мог, потому что она бесчувственная, но разные пустые мысли ей вперил.
- Про что же?
- Да вот, например, насчет повсеместного бедствия людей. Сам он такой неслыханный оригинален был, что ничего ему не нужно; так и назывался: "бессчетный лекарь", Ко всем он шел, а что ему кто заплатит или даже ничего не заплатит, это ему все равно, всех одинаково лечил и к бедным даже еще охотнее ходил и никогда не отказывался, а если дадут, так он сунет в карман и не считает, чтобы не знать, кто сколько дал. Вот он ее этим безразличием пленил и к такой простоте ее свел, что она обо всем образе жизни людей стала иначе думать, и все она начала желать чего-то особенного, чего невозможно и что всех огорчает.
- Непочтительная, что ли, стала?
- Нельзя даже понять - как она, почтительная или непочтительная, но только стало ей нравиться все удивительное. Вот этот ее подругин брат в ниверситете учился и весь свой курс вышел, а служить нигде не захотел. Все этим огорчились, а ей это хорошо.
- Отчего же он служить не пошел?
- Так рассудил, что на "службе, говорит, можно получать различные поручения, каких я делать не хочу, надо в пустяках для угождения много время тратить, и уважать, кого не стоит, и бояться, как бы с дурной стороны не представили, - а я-де ни с кем ни в какую общественную историю попадать не хочу, а хочу лучше сам по своим понятиям людям услуживать". И так без всяких чинов и остался и всю зиму и лето в одной прохладной шинелишке ко всем бедным ходил, пока в прошлом году простудился и умер и семью как есть ни с чем оставил. Спасибо, немцы при похоронах сговорились между собою и все семейство устроили. По Клавдинькиному это все и превосходно, и Клавдинька как только с ним познакомилась, так сделалась от всех своих семейных большая скрытница и все начала евангелие читать и все читала, читала, а потом все наряды прочь и начала о бедных убиваться. Сидит и думает. Спросишь: "Что ты все думаешь? чего тебе недостает?" А она отвечает: "У меня все есть и даже слишком больше, чем надобно, но отчего у других ничего нет необходимого?" Ей скажешь:
"Чего же тебе до этого? это от бога так, чтобы было кому богатым людям служить и чтобы богатые имели кому от щедрот своих помогать", - а она головою замахает и опять все думает и доведет себя до того, что начнет даже плакать.
- О бедных? - воскликнула Аичка.
- Да!
- Что же, они ей лучше богатых, что ли?
- И я это самое ей говорила: чего? Если тебе жаль, поди в церковь и подай на крыльце. От сострадания нечего плакать. А она отвечает: "Я не от сострадания плачу, а от досады, что глупа и зла и ничего придумать не могу". Ну, и стала все думать и придумала.
Аичка сказала:
- Это интересно.
V
Стала она так жить, что начала не надевать на себя ни золота, ни дорогих нарядов. "Для чего мне это? - говорит, - это совсем ненужное и нисколько не приятно и не весело; да это даже и иметь стыдно".
- Отчего же ей это стыдно? - спросила Аичка.
- Для чего на ней дорогие вещи будут, когда на других и самых простых одежд нет.
- Так это же ведь нарочно так и делают, для отлички друг от друга.
- Ну да! как же иначе и разобрать, кто кот - кто повар? А для нее мать сделала тальму из фон-горской козы и морской травы цвета плющ покрыла, а она ее и не надела.
- Это почему?
"Стыдно, - говорит, - такую роскошь носить", - простое пальто ей больше нравится. Сшила себе сама черное кашемировое платье и белые рукавчики и воротнички, и сама их моет и гладит, и так англичанкою и ходит, а летом в светленьком ситце, а что ей мать подарит деньгами или шелковье, она сейчас пойдет шелковье все продаст и все деньги неизвестно кому отдаст. Мать сначала, бывало, шутя спрашивает:
"Что же ты это, Клавдичка, на молитвы, что ли, все раздаешь?"
"Нет, - говорит, - маменька, зачем же мне покупные молитвы? Это должен всяк для себя, а я просто так отдаю тем, которым трудно заработать сколько нужно или нечем за ученье платить, когда их детей исключают".
Мать ей и не перечила:
"Что же, - говорит, - отдавай, если хочешь: пусть за тебя бедные бога молят".
Но ей никак не потрафишь сказать.
"Я, - говорит, - маменька, это совсем не для того, а просто мое сердце не терпит, когда я вижу, как я счастлива, а люди живут бедственно".
"Вот потому-то и нехорошо, что ты все ходишь, эту бедственность смотришь: ты на них насмотришься и себя этим и расстраиваешь".
"Все равно, - говорит, - мама, если я на них хоть и смотреть не буду, так я знаю, что они есть и страдают и что я должна делать облегчение в их жизни".
"Ну, поступи членом в общество и езди с хорошими дамами; я тебе столько денег дам, что можешь больше всех графинь и княгинь сыпать".
Не захотела.
"Я знаю, - говорит, - что нужно делать",
"Так скажи, что такое?"
Она молчит.
"Отчего же ты такая грустная и такая печальная? На тебя смотреть больно! Отчего это?"
"Это, мама, оттого, что я еще очень зла: я себя еще не переломила и борюсь".
"С кем, мой ангел?"
"С собою, мама. Не обращайте на меня внимания, мне скоро легче будет. Я как-нибудь перейду на свою сторону, теперь я не на своей стороне, - я себе противна".
Дядя Николай Иванович хоть шебарша, но он любил ее и говорит:
"Не приставайте к ней: она иначе не может; это в ней все от рояльного воспитания. Я знаю, что с ней надо сделать: надо дать ей развязку на веселых увертюрах".
Взвился и привез ей театральный билет в ложу на "Африканского мавра".
Хоть и великий пост был, но для нее поехали. А она у них в театре и разрыдалась.
- Это еще чего?
"Я, - говорит, - вам говорила, что я не могу видеть дикие грубости! В чем вам представляется занимательность, я в том же самом вижу ужас и горе".
"Какой же ужас? В чем тут горе?"
"Как же не ужас: такой огромный, черный мужчина душит слабую женщину, и по какой причине?"
Николай Иванович говорит:
"Ты этого еще не понимаешь: за любовь от ревности самый образованный человек должен из вашей сестры всю кровь пролить".
"Неправда это, - говорит, - какой это образованный человек: это глупость, это зверство! Не должно это так быть, и не будет - я не хочу это видеть!"
И уехали из театра, и так и пошло с ней с этих пор во всех междометиях. Благородные удовольствия, театр, или концерты, или оперы, все это ей не нравится, а назовет к себе беспортошных ребятишек, даст им мармеладу и орехов и на фортепианах им заиграет и поет, как лягушки по дорожке скачут, вытянувши ножки, и сама с ними утешена - и плачет и пляшет. Этакая красавица, а лягушкой прыгает!..
Видевши это, мать своего священника приходского на духу упросила поговорить с ней, и он на пасхе, когда приехал с крестом и как стал после закусывать, то начал Клавдиньке выговаривать:
"Нехорошо, барышня, нехорошо, вы в заблуждении".
А она ему бряк наотрез: ....
"Да, - говорит, - благодарю вас, благодарю, вы правы - и мне тоже кажется, что мы живем в большом заблуждении, но теперь я уже немножко счастливее".
"Чем же-с?"
"Тем, что я уже собой недовольна; я теперь уже не на своей стороне; я себя осуждаю и вижу, где свет".
Он говорит:
"Не много ли вы на себя берете?"
Она замялась и отвечает:
"Я не знаю".
А батюшка говорит:
"То-то и есть! А мы знаем, что на свете должны быть я богатые и бедные, и это так повсеместно".
Она отведает:
"Это, к несчастию, правда".
"Так и нечего бредить о том, чтобы у нас все были равны".
А она вся стынет, и виски себе трет, и шепотом говорит:
"Бредят невольно".
А батюшка говорит:
"Да, бредят невольно, а, однако, и за невольный бред иногда далеко очутиться можно. Не идите против религии".
"Я не иду, я люблю религию".
"А зачем противного желаете?"
"Разве желать в жизни простоты и чтоб не было терзающей бедности противно религии?"
"А вы как думаете! Да Христос-то признавал нищих или нет?"
"Признавал".
"Так что же, вы ему хотите возражать?"
"Я вам отвечаю, а не Христу. Христос сам жил как нищий, а мы все живем не так, как он жил".
Священник встал и говорит:
"Так вот вы какая!" - и оборотился к матери ее и сказал:
"Маргарита Михайловна! Откровенно вам скажу, уважая вас как добрую прихожанку, я с вашей воспитанной дочерью поговорил, но, уважая себя, я нахожу, что с нею, сударыня, не стоит разговаривать. Вам одно остается: молиться, чтобы она не погибла окончательно". Маргарита Михайловна, вся красная и в слезах, извиняется и просит у него прощенья, что это вышло как на смех,
