Вѣтерокъ, дувшій на открытомъ мѣстѣ, разогналъ послѣдніе остатки проклятыхъ мучителей, и мы съ конемъ успокоились.
Но этотъ памятный день не кончился такъ благополучно; худшее и неожиданное ожидало меня еще впереди.
Спустившись съ увала на луга, я шагомъ пустилъ лошадь и отыскивалъ глазами на берегу рѣки, извивавшейся впереди, удобное мѣсто для купанья. Скоро я проѣхалъ весь лугъ и очутился опять на томъ мѣстѣ, гдѣ меня оставилъ Колотушкинъ и съ котораго я видѣлъ, какъ онъ полѣзъ за раками въ воду. Бросивъ взглядъ на берегъ, я замѣтилъ дымокъ, поднимавшійся изъ костра, надъ нимъ котелокъ, повѣшенный на таловымъ прутѣ, и возлѣ — спавшаго Колотушкина. Но меня удивила неестественная поза бродяги. Онъ лежалъ такъ, какъ лежатъ молящіеся въ церкви: поджавъ подъ себя ноги, съ разставленными руками, онъ уткнулся лбомъ въ землю, по направленію къ костру.
Я крикнулъ его по имени, но онъ не слыхалъ такъ далеко.
Тогда я свернулъ съ дороги и направился къ берегу. Подъѣзжая къ костру, я еще разъ крикнулъ:
— Колотушкинъ! ты спишь?
Бродяга молчалъ.
Я совсѣмъ близко подъѣхалъ, слѣзъ съ лошади, подошелъ къ нему, притронулся рукой до его спины и хотѣлъ разбудить его, но тѣло его уже застыло. Съ правой стороны его затылка запеклась кровь, окрасившая и всю шею черною нассой. Нѣсколько минутъ я не могъ двинуться съ мѣста и тупо осматривался по сторонамъ.
Костеръ слабо курился. Надъ нимъ на прутѣ висѣлъ котелокъ съ варенымъ картофелемъ. Тутъ же неподалеку на травѣ кучкой лежали красные, сварившіеся раки, а подлѣ нихъ лежала развернутая тряпочка съ солью. Совсѣмъ бѣдняга приготовился пообѣдать. Но въ это мгновеніе изъ-за дальняго куста, сквозь вѣтки, протянулась чья-то твердая рука съ винтовкой, прицѣлилась и прекратила всѣ желанія стараго бродяги. Какъ жилъ онъ по-заячьи, такъ и умеръ по-заячьи, неожиданно и безслѣдно.
Еще не зная, что я буду дѣлать, я вскочилъ на лошадь и поскакалъ въ ближайшую деревню. Тамъ я поднялъ на ноги всѣхъ, кто только ни былъ въ полѣ. Но большая часть мужиковъ равнодушно и подозрительно выслушала мой разсказъ, и никто изъ нихъ не пожелалъ пойти на мѣсто. Отыскали только сотскаго. Въ толпѣ, собравшейся возлѣ меня, раздавались вялые вопросы и отвѣты: «Какой Колотушкинъ? Бродяга!.. Нищій!… Вишь раковъ ловилъ… Не нашелъ больше мѣста-то!… Мало ли ихняго брата, жулябія, таскается тутъ!… Картошку, слышь, варилъ!… Сотскій! Ступай, ставь караулъ! Держи, робята, теперь карманы! Сотни три вылетитъ! Это ужь какъ есть!… Экъ его окаянный дернулъ въ ето мѣсто раковъ-то ловить!»
Я слушалъ все это, и волненіе, вызванное кровавымъ происшествіемъ, понемногу улеглось во мнѣ. Равнодушіе толпы было такъ полно, что перешло и на меня. «А въ самомъ дѣлѣ, - думалъ я, — зачѣмъ я-то кипячусь?»
Когда караулъ былъ варяженъ, я отправился домой въ городъ, да нельзя утомленный впечатлѣніями дня.
По пріѣздѣ въ городъ, въ первыя минуты негодованія я хотѣлъ донести на того крестьянина, у котораго обрѣзали жулики хвосты лошадямъ; я былъ увѣренъ, что онъ застрѣлилъ Колотушкина, но день ото дня я откладывалъ дѣло, пока отъ моей рѣшимости не осталось и слѣда.
И хорошо, что я не сдѣлалъ этого. Зачѣмъ бы я погубилъ мужика? Если даже и дѣйствительно онъ застрѣлилъ Колотушкина, то сдѣлалъ это съ такою слѣпою и неумолимою необходимостью, какъ онъ убилъ бы встрѣтившагося волка. Это поступокъ неразумнаго существа, слѣпое дѣло. Темно здѣсь кругомъ. Посторонняя сила толкнула два враждебные класса въ одно мѣсто, и они слѣпо истребляютъ другъ друга, какъ ненавистные другъ другу звѣри, посаженные въ одну клѣтку.
До этого времени мнѣ ни разу еще не приходилось жить въ деревнѣ подолгу, но однажды обстоятельства сложились такъ, что я цѣлое лѣто провелъ въ деревнѣ.
Лѣто было удушливое, горячее, сухое; въ городѣ мнѣ стало нестерпимо отъ зноя; и вотъ я надумалъ переселиться въ ближайшее село, какъ на дачу. Мѣсто для этой цѣли я выбралъ отличное; окруженное сосновымъ боромъ, оно омывалось поблизости рѣкой и занимало возвышенность праваго ея берега. Поиски и наемъ квартиры обошлись безъ обычныхъ непріятностей. Я нашелъ себѣ комнату почти у перваго попавшагося мнѣ на глаза крестьянина, причемъ дѣло обошлось безъ всякихъ недоразумѣній, какъ я боялся; мужикъ не заломилъ съ меня за квартиру невозможную цѣну, не посмотрѣлъ на меня, какъ на барина, съ котораго обыкновенно полагается содрать какъ можно больше, не сказалъ даже лишняго слова, какъ человѣкъ практичный и умѣлый. Эту выдающуюся черту сибирскаго мужика я и раньше зналъ, теперь же только собственнымъ опытомъ убѣдился, какъ легко съ нимъ имѣть дѣло. Онъ толковый и разумный, съ нимъ чувствуешь себя, какъ съ равнымъ, и не дѣлаешь усилій подладиться подъ его томъ. Свободный и гордый, онъ знаетъ себѣ цѣну и такъ же, въ свою очередь, не поддѣлывается подъ барскій тонъ. Однимъ словомъ, обоюдное пониманіе въ обыденныхъ вещахъ.
Моего хозяина звали Петромъ Иванычемъ Теплыхъ. По-сибирски онъ былъ мужикъ средней зажиточности. Домъ его состоялъ изъ двухъ половинъ — горницы и задней избы. Въ передней половинѣ, гдѣ я поселился, стояло нѣсколько стульевъ, деревянный диванъ и выбѣленная колчедановымъ блескомъ печь. На окнахъ зеленѣли цвѣты, устланный половиками полъ выглядѣлъ безукоризненно чистымъ. Хозяйство земледѣльческое казалось также полнымъ и порядочнымъ. Но семья его состояла изъ пяти душъ подростковъ и жены, благодаря чему онъ держалъ наемнаго работника изъ посельщиковъ. Все это я узналъ тотчасъ, въ тотъ же день, какъ переселился къ Петру Иванычу Теплыхъ, который посвятилъ меня во всѣ свои дѣла и намѣренія, въ особенности денежныя…
Я былъ радъ этому переселенію. Помимо неограниченнаго пользованія деревенскими благами — водой, сосновымъ воздухомъ, лѣсною прохладой и охотой, я могъ еще свободно заниматься болтовней съ крестьянами, о которыхъ я ничего не зналъ. Кромѣ того, меня уже давно интересовалъ одинъ вопросъ, рѣшить который можно только послѣ пристальнаго вниманія къ сибирской жизни. Я спрашивалъ себя: мужику Сибири даны просторъ, здоровье, досугъ, богатая природа — какъ онъ воспользовался этими дарами? Что онъ сдѣлалъ въ продолженіе тѣхъ сотенъ лѣтъ, которыя онъ прожилъ въ относительномъ довольствѣ, среди безграничныхъ степей и дремучихъ лѣсовъ, подъ небомъ яркимъ и чистымъ, хотя и холоднымъ, вдали отъ волокиты воеводъ, избавленный отъ рабства старой родины? Быть можетъ, онъ обогатилъ свой умъ за это время знаніями и способностями, быть можетъ, онъ развилъ человѣчность, незнакомую на его старой родинѣ; вообще, что онъ сдѣлалъ для себя, для людей, для своего ума и сердца, для развитія всѣхъ своихъ силъ, гибнувшихъ на старой родинѣ отъ крѣпостнаго ярма, мрака и голода?
Къ сожалѣнію, отъ моего хозяина трудно было чѣмъ-нибудь поживиться въ этомъ смыслѣ. Въ первое время я мало обращалъ вниманія на него, я шатался по лѣсамъ, дѣлалъ экскурсіи на лодкѣ, охотился съ ружьемъ и только по вечерамъ болталъ съ Петромъ Иванычемъ. Но Петръ Иванычъ былъ такой открытый человѣкъ, что узнать всю его подноготную не представляло ни малѣйшаго труда. Обративъ на него вниманіе, я почувствовалъ довольно непріятныя чувства къ нему, а вскорѣ онъ уже мнѣ страшно надоѣлъ. Истый сибирякъ, онъ, въ сущности, былъ чрезвычайно скученъ и однообразенъ.
Въ немъ была одна возмутительная черта, приводившая меня уже черезъ недѣлю въ полнѣйшее отчаяніе: о чемъ бы мы съ нимъ мы говорили, дѣло непремѣнно оканчивалось вопросомъ о деньгахъ. Въ этомъ случаѣ онъ былъ такъ разнообразенъ, что подсовывалъ деньги всюду, гдѣ даже трудно и представить ихъ — казалось, глаза его были занавѣшены рублевою бумажкой, изъ-за которой онъ уже ничего не видалъ: ни неба, ни земли, ни людей, ни себя.
Сначала онъ жаловался, что ему не съ чего начать какое-нибудь выгодное предпріятіе, потомъ онъ ежедневно сталъ приглашать меня войти съ нимъ въ компанію, обольщая меня выгодами торговли; нѣсколько разъ онъ просилъ у меня денегъ на проценты, иногда же просто просилъ взаймы.
Въ концѣ концовъ, мнѣ стала непріятна самая его фигура, рослая и великая, какъ у настоящаго богатыря, — фигура, оканчивающаяся, однако, небольшою головкой, съ черными щетинистыми волосами, маленькіе сѣрые глаза его блестѣли, какъ пятіалтынные… Честное слово, такъ онъ мнѣ надоѣлъ безконечными разговорами о деньгахъ, что при воспоминаніи о немъ я теряю безпристрастіе.
— Какъ это тебѣ, Петръ Иванычъ, не стыдно не учить ребятъ своихъ?… Отдалъ бы въ училище въ городъ, — сказалъ я однажды, думая такою диверсіей уклониться отъ разговора о рубляхъ.
— Въ училище? Ишь ты какую штуку выдумалъ! Для чего оно нашему брату?
— Какъ для чего? Поучиться. Вы вонъ жили двѣсти лѣтъ не могли придумать такой хитрости, какъ школа. Сами-то ничего не понимаете, такъ хоть ребятъ чему-нибудь поучили бы.
