В летнее время семья моя на даче была, а я наезжал сюда чередное служение отбывать. На всю неделю для обеден я "раннего батюшку" за себя нанимал, а в субботу сам приезжал: служил всенощное и в воскресенье позднюю. Только что выхожу я после всенощной, - пройтись по набережной хотел, - а ко мне подходит какой-то господин с дамочкой и объясняют, что они жених с невестою и хотят повенчаться. Я отвечаю: "доброе дело, доброе дело"; а сам на него смотрю инквизитерски, потому что он мне что-то фертоват показался.
- А документы, - говорю, - в порядке?
- Да, документы, - отвечают, - есть.
- Рассмотреть, - говорю, - надо. Благоволите оставить. Завтра ответ дам.
Он утром занес всю свою герольдию в одном пакетике. Поглядел я - все в порядке, а только легковесность какая-то: у него указишко об отставке и чинишко шаршавенький, - губернский секретарь, а она - вдова учителя. Кто их тут разберет, в какой они друг к другу позиции?
Я велел своему доке-сторожу адрес их заметить и справиться, - справка вышла пустая. Приходит мой вестовщик и говорит:
- Так и так, - говорит, - живут они вместе третий год на одной квартире, и девочка маленькая у них есть, а прислугу одну держат и в мелочной берут на книжку, а мясник не дает в долг. Впрочем, - говорит, пить не пьют, но знакомцев окромя писателев никого из достойных лиц у них не бывает, и ничего про них знать нельзя. Мое, - говорит, - такое мнение, что не надо их венчать, - что-то опасно. Пусть к своему приходскому батюшке идут.
А я ему в тонких делах верил, да и мне самому показалось, что это опасно. У нас, знаете, уж свой нюх на это есть. Дела по делам будто ничего, а своим верхним чутьем поведешь - и другое слышишь. Так и тут: бумажонки тощие, и людцы маленькие, и что-то не порядком отдает, да опять, самое главное, и дворник не ручается.
Подумал я, подумал: есть что-то сомнительное, а они еще и заплатить-то как следует не могут, и отказал. Свернул бумажки в его же конверт, подлепил клейком и отдал сторожу.
- Как придет, - говорю, - этот господин, - скажи ему, что, мол, батюшка уехали, и бумаги отдай. А вперед, мол, просили не приходить.
Так и сделалось, тот его отправил и еще в полезном разговоре узнал, что и авантаж от него мы потеряли самый незначительный: тридцатью рублями всего хотел осчастливить. Я рукою на это махнул и позабыл. Но господин этот, жених, был мстив и, встретивши раз где-то моего сторожа, как бы в веселии объявляет: "Вот, твой батюшка не хотел меня перевенчать, а отец такой-то (называет венчального батюшку) нас, - говорит, - перевенчал". Тот мне это передает, и даже с неудовольствием, как будто я лишил его доли от тридцати сребреников, а через малое время говорит, что он и сам желает перейти к тому венчальному батюшке на "соответственную должность".
- На какую это? - спрашиваю.
- В певцы.
- Да ты петь не умеешь.
- Что ж такое, - говорит, - и не умевши поют.
- Да у тебя и голоса нет.
- Божественное, - отвечает, - можно петь и без голоса.
- Нет, ты, - говорю, - откройся: чем мальчик Гришка мачехою недоволен?
- Да что, - говорит, - батюшка, откровенно сказать, вы еще по старине: все справляетесь. Теперь это надо оставить. - Там смелее крутят, и через то служить авантажнее.
- Ну, смотри, мол, не попадись с большим авантажем-то.
- Нет, - отвечает, - там придумана механика умная.
Я и полюбопытствовал, что это за механика и как он про нее проведал.
- А я, - говорит, - от этого же барина все проведал.
- Да у тебя, мол, какие же с ним сношения?
- За советами он ко мне приходил.
- А ты что за юрист-консульт такой, что к тебе за советами ходят?
- Нет, - отвечает, - я хотя не консул, а когда человека хорошенько нажгут, так он ко всякому лезет.
- Да, мол, если глуп, так лезет.
- Однако, - отвечает, - и у вас, как в прошлом году зубы хорошенько разболелись, так и вы вот, хоть не глупы, а тоже на Моховую к цирюльнику заговаривать пошли.
- Да, - говорю, - это правда, - ходил.
- А вот то-то, - говорит, - и есть. А ведь он, этот цирюльник, ничего не знает: что-то пошепчет да обрывок человеку, как теленку, нацепит и велит не скидывать. И вам небось то самое вешал.
- Вешал - только с молитвою.
- Ну да, и вы, пожалуй, так и служили в обрывке?
- Служил, - только ведь это с молитвою же.
- Ну так это и я бы вам мог нацепить с молитвою, да стыд только не позволял. А баринок этот ко мне первый раз с весельем заговорил, чтобы через меня вас подзадорить, а потом, вчера, - гляжу, нарочно идет, и лица на нем нет.
"Что, - говорю, - вам такое?"
"Ужасная, - говорит, - неприятность: мне надо еще раз перевенчаться".
Я гляжу на него и думаю: не помешался ли он?
"Да ведь вы же, - говорю, - сказывали мне, что вас обвенчали".
"Да, - отвечает, - обвенчать-то обвенчали, да очень легко сделали: надо еще раз где-нибудь обвенчаться основательнее".
"Что же это за дело такое? Вы, - говорю, - если хотите от меня помощи, так в подробности объясните, потому что без этого и лекарь не лечит".
Он и стал объяснять.
"Батюшка, - говорит, - нас обвенчал, велел поцеловаться и благословил, а потом я пошел за свидетельством, - дома его не застал. И еще через день пошел, и опять не застал, и опять через неделю пошел, и тоже не сподобился видеть. И так ходил, ходил, и счет ходинкам потерял, а тем временем жена родила и надо крестить; брачное свидетельство уже необходимо".
Тут этот супруг уже не с коротким полез звониться, и дозвонился хоть не до самого батюшки, так до его причетника, и сообщил ему свою нужду и неудовольствие. А причетник проговорил:
"Что, господин, напрасно ходите и себя и нас напрасно затрудняете: никакого вам свидетельства не будет".
Барин вскипятился: как не будет?
"Что, - грозит, - вы думаете - я церковных порядков, что ли, не знаю! Я юрист - у нас на лекциях все это преподавали, я сейчас к благочинному, да в консисторию, или к самому владыке?"
А дьячок-то у них очень умный. - Все чернило и марки у него на руках. {Содержать "чернило на руках" значит вести письменную часть, а марками называются жестянки, выдаваемые священниками исповедникам, с каковыми последние подходят к записчикам, вносящим имена в исповедные росписи. Марки эти, наподобие простонародных банных билетов, должны служить доказательствами, что исповедник действительно был у священника на духу и получил разрешение в своих согрешениях, а не записывается в книги без исповеди. Впрочем, эти марки или бляшки теперь уже почти повсеместно выводятся из употребления, как не достигающие цели. К упразднению марок, говорят, повела "подставка", то есть наемщество, к коему прибегали люди, не желающие исповедоваться, но обязанные к тому служебными или иными требованиями. (Прим. автора.)} Он этому барину и отвечает:
"Не пужайте, господин, что вы так страшно пужаете? Идите не только к владыке, а хоть к самому господу богу, так мы стоим во всех делах чисты, - и никого не боимся".
"Да ведь я же, - говорит, - венчался".
"Спору нет, что венчались, - отвечает дьячок, - мало ли кто венчался, но не всякий же берет свидетельство. Вот наши мужички православные и знать этих пустяков никогда не знают. А нам совсем неизвестно: кому нужно такое свидетельство, а кому око не нужно. Если вы венчались для уважения таинства, то и будет с вас, и оставайтесь тем довольны".
Барин вскипел:
"Что вы, разбойники, что ли, - говорит, - на что мне таинство!"
А дьячок свой шаг спокойно держит.
"Нет, - говорит, - мы не разбойники, а вы, господин, про таинство потише, да не ругайтесь, а то я сейчас и дверь захлопну, чтобы таких слов не слыхать, за кои к ответу потянуть могут. А вы тогда оставайтесь на улице и идите, куда вам угодно жаловаться".
Тут баринок видит, что имеет дело с человеком крепким: перестал пылить и говорит:
"Да нет, вы, милый друг, сами посудите... я этого себе даже уяснить не могу: в каком же я теперь положении?" - да при этом рублевый билетик ему в руку и сунул.
Тогда, разумеется, и дьячок к нему переменился.
"Давно бы, - говорит, - господин, вы этак... честью всегда все скорее узнаете. Вы к батюшке на дом больше не докучайте, потому что они дома никаких объяснений по неприятным делам не дают, а пожалуйста завтра, в воскресенье, за литургию и по отслужении вы в алтарь взойдете, - там и объяснитесь".
Тот спрашивает: ловко ли это в алтаре объясняться?
"Да уж где же, - отвечает, - еще ловче? Они всегда, если что-нибудь касающее сумнительного, только в алтаре и объясняют, потому что там их царство. Они у престола, в своей должности, от всякой неприятности закрыты. Знаете, у нас за престол как строго!.."
Тот так и учинил: пошел к обедне с пылом в сердце; за обеднею постоял, немножко поуморился и отмяк, а дождавшись времени, входит в алтарь и говорит:
"Так и так, до вас, батюшка, дело имею".
"Какое?"
"Свидетельство мне позвольте".
"В каком смысле?"
"Что я вами обвенчан с моею женою".
"А как ваша фамилия?"
"Так-то".
"Не помню. А когда я вас венчал?"
