— Да, да, да!.. Ну, а из монастыря-то отбыл?..
— А из монастыря я по искушению отбыл… Мысли разные смущали.
— Бесы! — шепнул армяк и кашлянул.
— Ну их!.. Что ж, — неохотно произнес рассказчик. — Гласы были: "Что ты, говорит, измождаешься?.. Лучше же ты утрафь отсюда… Птицы небесные, и те, например…" Ну, я и того… Искусился, да и ушел. Через соблаз. А оттуда, бог дал, к помещику одному мелкопоместному, детей учить: читать, писать… Только помещик-то этот оченно пил. Придерживался.
Капиталу настоящего не было: душ всего шесть да собака борзая, а детей куча, да и вино это самое… Я в то время ничего это не одобрял, да и посейчас не лют; так, балуюсь. Ну, а тогда в компании-то с хозяином и начал… Помаленьку да помаленьку…
Бывало, жена-то воет-воет, а мы — знай свое… В полночь рыбу затеем ловить или в галок из окошка стрелять, это у нас во всякое время коротко и ясно. Сколько раз тонули, чуть детей не перестреляли, — все сходило; а тут вдруг и случись беда…
Напились мы с ним, с помещиком-то, однова, да и поехали вместе. Дорогой начнись у нас спор, слово за слово, я рассерчал да как цапну барина-то по голове!
— За что?
— Да это мне и тепериче неизвестно… Цапнул я его, а он и покатись, покатился да и помер… Ну, дело затеялось, меня в тюрьму… После этого, как, значит, я себя на отделку замарал, — нету мне пропитания: никто не берет, боятся: "он, говорят, убьет!" Некуда мне деться; взялся за скрипку, думаю: обучусь…
Жена помещикова еще скрипку-то не отдавала: "Ты, говорит, мужа убил… Нам самим есть нечего… Нам самим скрипка нужна…" Не отдает! Ну, кое-как я ее отбил, да вот и пускаю в прокат… Скрипка хорошая…
— Скрипка хорошая! — подтвердил серый армяк, — только что щелочка…
— Ну что там щелочка? — возразил сюртук. — Авось я знаю… Кажется, своими руками ее заклеил.
— С этими щелками да скрипками, — прибавила будочница, — вы у меня, черти этакие, целое полотнище из юбки выдрали!.. Ох, музыканты!
— Щелочки той и помину нет, что ты! — продолжал сюртук.
— Да что ж я? — робко зашептал армяк… — Али я чтонибудь?
— Это, брат, скрипка итальянская!
— Я говорю, скрипка превосходная, что вы! Петр Филатыч?.. Так вот-с, — обратился армяк к мещанину: — скрипка ихняя, а струны Иван Ларивоныч от себя держат.
— Моя часть — струна! — сказал сухой и сердитый человек… — Мы, милостивый государь, струну держим дорогую, но не какую-нибудь собачью дрянь, позвольте вам заметить… Потому, нам нельзя как-нибудь!.. Ежели я только что и дышу струною, так уж я должен, чтобы она в полном звуке была…
Так или нет-с? Положим, что я теперь во временной нужде; потому мне надо господина Приглотова дождаться, я у него сейчас буду тыщу рублей получать… Я его на руках своих вынянчил, он не забудет старика, потому это против бога… А что с этими пьяницами мне долго не возиться, — это я вам верно говорю…
Старик с гордостью и даже ожесточением произносил свою речь, презрительно посматривая на своих товарищей.
— С этими пьяницами не нажить мне долго… Я этого не люблю… Я знаю порядок… Я этим не нуждаюсь…
Гордость и презрение, слышавшиеся в этих словах, почти обидели мещанина, тоже с гордостью приготовлявшегося устроить трагическую свадьбу с музыкой… Среди раздраженной речи поставщика струн мещанин поднялся и сказал:
— Ну так как же?
— Да как прикажете! — снова заговорил армяк. — Сейчас — сейчас готовы; завтра — завтра. Как угодно.
— Ну там скажемся. Ладно. Только чтобы уж аккуратно было… Свадьба хорошая…
— Само собой!.. Так мы трое, значит, и прибудем-с… Я для музыки, собственно для искусства, ну, а они так… Пирожка там, чего-нибудь…
— Мы для пропитания! — прибавил сюртук.
Мещанин сторговался и ушел.
Спустя несколько времени происходила свадьба.
В запотелые стекла любопытные зрители могли видеть внутренность лачуги, битком набитой гостями. Среди всеобщего молчания суетились какие-то женщины, поднося водку и поминутно раскланиваясь, в отдалении слышались звуки настраиваемой скрипки и мелькала фигура ее владельца с пирогом в руке и за щекой. Видно было также, как полупьяный кондитер, сидя на диване, притягивал к себе молодую жену, старавшуюся уйти от него; упругий стан ее неохотно покорялся его ласковым объятиям, и грустное лицо чуть не плакало, но всетаки улыбалось. Невеста наконец вышла в другую комнату и залилась слезами; несколько пожилых женщин принялись ее утешать.
— Что ты? что ты, родимая? Ты подумай, какой человек…
Одно — кондитер…
— Больной… и нога… увечный!.. И ухо болит!..
— Ухо? Ах ты, касатка моя! Да ты пройди весь свет — такого уха не найдешь!..
— Нет, нет…
— Ну, а ежели и болит, эко беда какая!.. Уж и заболеть нельзя! Скажите на милость!.. Ты бы и не думала об этом. А уж ежели не нравится, возьми да отвернись…
— Отвернись, а он изобьет!
— Ни-ни-ни! Ни боже мой!.. Не такой человек! Простонапросто попроси у него позволенья, тихо, благородно: "Позвольте, мол, Иван Капитоныч, с краю мне… Уж знаю, мол, что это непорядок! ну, что будешь делать — приучена!.. И сама, мол, не рада, ну не могу!.." Ни-ни-ни!.. Слова не скажет! что ты?
Ведь ишь ты что… Ах ты! голубка моя! уж и смех же с вами, с девушками…
В это время серый армяк с отчаянною быстротою заиграл какую-то пьесу. Скрипка и струны были не особо звучны: они напоминали не звучное и не стройное, но визгливое и раздирающее душу причитанье старухи.
Общество расшевелилось и зашумело.
— Эй, бабы-ы! — кричал подгулявший кондитер. — Жену чтоб сюда!.. Супругу!.. Это почему такое?
Прислушиваясь к свадебному бушеванью, Мымрецов стоял на крыльце будки, рядом с алебардой, и, должно быть, ей поверял свои одинокие разговоры.
— По какому случаю шум? — бормотал он. — Мы не допущаем, ежели, например…
Но мы уже знаем, что "не допущает" Мымрецов, и не будем потому досказывать историю свадьбы, которая и женихом, и невестой, и драматическими солистами оркестра, кажется, сулит ему большую практику в самом скором будущем.
