И самое главное - основатель и стержень "Кедровника" Василий Александрович Попугасов уже не мог с прежним рвением отдаваться любимому детищу. Потому что, вследствие крайне участившегося пьянства, разводов и других скандальных историй, его из газеты наконец вычистили, и он пребывал неизвестно где (358).
Болтаясь по улицам в унынии, Иван Иваныч как-то повстречался с ним. Его духовный отец (359) стоял с красным лицом и черной бородой близ пельменной "Иртыш" и что-то такое (360) громко рассказывал окружающим его малопочтенным личностям. Что-то такое о том, какое его ждало блестящее будущее и как сгубили его козни и интриги многочисленных врагов (361).
- Но ничего, ничего! - кричал он. - Мне Женя Евтух (362) еще в пятьдесят седьмом году говорил: "Держись, старик! Мы им все равно вставим фитиля!" Мы им вставим фитиля! Точно вам говорю (363)!
Малопочтенные личности, состоящие из какого-то старикашки в обгрызанном молью и временем пальто, молодого человека развратной наружности в тельняшке и телогрейке, длинной девицы с подбитым глазом, почтительно вглядывались в пророка (364).
Увидев Ивана Иваныча, журналист обрадовался.
- Господи! Какого только сукинова сына не встретишь на Святой Руси (365)! "И я скажу: такие парни / Нам обязательно нужны!" - процитировал он строчку из последнего напечатанного Иваном Иванычем стихотворения.
Однако Иван Иваныч был озабочен, и насмешливые слова его не уязвили (366).
- Рубль есть? - на правах старого знакомого спросил журналист.
- Откуда у меня, к черту, рубль! - сморщился Иван Иваныч. - Меня из института выперли (367)...
И только сейчас, окончательно представив себе, что из института его действительно выперли и жрать действительно нечего, он чуть было не заплакал (368).
- Ну, ну, - утешил его добрый (369) журналист. - Чего нос-то на квинту повесил (370)? Я тебе прямо скажу - что Господь (371) ни делает, все - к лучшему (372). ТЕПЕРЬ или НИКОГДА (373) - вот что я тебе прямо скажу.
- Что "теперь" или "никогда"?
- А то, что именно теперь ты станешь настоящим литератором (374). Или вообще никогда. Ты как думаешь - если бы Достоевский не побывал на каторге написал бы он "Записки из Мертвого дома"? А "Идиота"? А "Бесов"? А? А если бы у Хемингуэя не было четырех жен? А? А если бы Гоголь не был сумасшедшим? А? (375)
- А, а! ... на! - сказал Иван Иваныч (376).
- Терпи! - сказал журналист (377). - Терпи, мужайся и пиши (378). Пиши настоящие вещи. Хватит с тебя всех этих "парней". Вот скажи по совести ведь ты согласен со мной, что все, что ты пока сделал, - это так! (379) Пфук! Воздух!
- Ну почему? - обиделся Иван Иваныч (380).
- Не надо притворяться, мой мальчик (381)! - глаза журналиста наполнились слезами (382). - Я ж тебя, можно сказать, породил (383). И я тебе прямо скажу: если хочешь СТАТЬ - СТАНОВИСЬ (384)! Вот я, вот ты возьми, например, меня... Я вот - ты что думаешь - я просто пью (385)? Нет, нет и нет! Ты думаешь, для чего мне эти подонки (386)? - он обвел широким жестом (387) свое окружение. - Видишь, настолько подонки, что я им даже прямо в лицо могу сказать, что - подонки, и не обидятся (388). Ты думаешь, я просто пью (389)? Нет. Я собираю материал (390). Это будет роман. И называться он, знаешь, как будет? О! Он будет называться очень просто! Он будет называться совсем просто, гораздо проще (391), чем ты думаешь (392)... Он будет называться... "БИЧ" (393)!
- Ты ж мне об этом в прошлом году рассказывал (394), - усмехнулся (395) Иван Иваныч.
Журналист немного смутился (396).
- Ну и что? - убежденно сказал он. - Ну и что? Сразу, что ли? Большие вещи скоро не родятся. Скоро, брат, только кошки родятся (397).
И захохотал, блестя белыми крепкими зубами, и хохотало все его окружение (398). Старичок шамкал, парень лениво осклабился, шалашовка прыснула в черный от грязи носовой платок (399).
И вот ведь какая странность. Вот ведь, вроде бы, совсем отрицательный пример для Ивана Иваныча, а он вдруг полностью поверил словам своего давнего знакомого (400).
"А ведь он в чем-то прав. Действительно - если делать, так делать (401). А не делать - так и к черту! Брошусь в Енисей, да и дело с концом (402)!"
Ну совершенно, вроде бы, безумный вывод из создавшейся ситуации, но посмотрели бы вы, с каким рвением и старанием аккуратный Иван Иваныч принялся претворять его (403) в жизнь (404).
Он, во-первых, чтобы не зачислили в тунеядцы (405) и было чем питаться, сразу пристроился работать сторожем на овощебазу (406). Через два дня на третий сутки дежурит, ну и домой, конечно, тащит полную сумку: картошки там, капусты, яблок (407). Во-вторых - решительно расстался с Милкой. То есть дверь ей, хорошо зная ее стук (408), не открывал, на улице при встрече пытался отвернуться, а если загодя ее увидит, то и на другую сторону перейдет (409). При непосредственных свиданиях монотонно, вяло и нудно жаловался на усталость, изнуряющий литературный труд и больную печень (410), из-за которой его, кстати, и не взяли в армию (411) по выгону (412) из института.
- Ну хочешь, я отведу тебя к одному хорошему врачу (413), - приставала Милка, которая к тому времени уже закончила училище и работала в популярной аптеке на углу двух центральных улиц города (414).
- Да ну его к черту, этого врача, - говорил Иван Иваныч. - Надоело мне все (415).
- Нет, ты скажи, скажи. Ну что - я тебе не нравлюсь? (416) - приставала Милка.
- Почему ты мне не нравишься? Ты мне очень нравишься. Ты сама знаешь, что ты мне нравишься (417), - говорил Иван Иваныч.
- Тогда почему ты так ко мне относишься (418)? - не унималась Милка.
- Как? - в который раз закрывал глаза Иван Иваныч (419).
- А вот так. Если не нравлюсь тебе, ты прямо и скажи.
- Я ж сто раз тебе объяснял (420), - злился Иван Иваныч. - Я не могу. Мне нужно работать. Мне нужно быть одному (421).
- Ты не любишь меня! - в который раз кричала Милка.
И Иван Иваныч ее утешал (422). Но однажды не выдержал (423):
- Ты знаешь, а ведь я, наверное, на самом деле тебя не люблю. Да! Да! Иван Иваныч встал и в волнении прошелся по комнате. - Любовь - это что-то другое (424). И я не могу... я не хочу тебя обманывать (425), - тихо закончил он. - Нам нужно расстаться (426).
- Ну почему, почему ты так, зачем? - всхлипывала Милка (427), и грязная тушь (428) текла с ее гнутых ресниц.
- Так нужно, Мила, - тихо бубнил Иван Иваныч. - И так будет честнее (429). И тем более сделать это нужно сейчас, когда наши отношения не закончились еще пока ничем. Ты меня понимаешь (430)?
- Я понимаю, - бушевала Милка. - Я понимаю... Я вот отравлюсь... У меня доступ (431) есть... Я вот отравлюсь (432)...
Но она не отравилась. Она побушевала еще немного, побесилась, поплакала, теряя идеал, а вскоре и утешилась с одним славным музыкантиком из ресторана "Север" (433). Похорошевшая, яркая, зачесанная "барашком", с золотыми серьгами (434) - целые вечера просиживала она теперь в этом развеселом кабаке и нововлюбленными глазами (435) ласково глядела, как сладко бьет в латунные тарелки ее неутомимый Игорек (436) и как несут ему на эстраду глупые пьяные люди (437) свои разноцветные деньги.
Шли дни (438). Дежуря на овощебазе, Иван Иваныч "накапливал материал" (439). Это означало, что он или смотрел проникающим взглядом в лица, копя в памяти фразу, жест, либо участливо, душевно расспрашивал рабочих и работниц (440) об их личных и общественных делах (441). Сам давал кое-какие советы (442).
А возвратившись домой, приходил в отчаяние. Все эти частности, мелкие подробности быта, плоские суждения мало интересовали Ивана Иваныча, и он не находил им ровным счетом никакого применения (443).
Ибо истории, рассказанные ему, никаким, ну решительно никаким образом не ложились на бумагу для печати (444). То некий Галибутаев (445) нес, как он во время любовных утех (446) сломал большой палец правой ноги и получил за это постыдное дело бюллетень (447). То некий Васька Метус, недавно, кстати, вышедший из заключения, рассказывал, что он восемь раз женился на шлюхах, из-за шлюхи и сел (448). Некий Аркаша Оскин похвалялся, как он с риском для жизни браконьерствовал в районе Туруханска (449). А одна женщина со слезами призналась, что муж ее, слесарь Владимир Шенопин, опился самолично изобретенным самогоном до того, что вывесил прошлый месяц в трех местах города объявления, меняющие их однокомнатную квартиру в доме "гостиничного типа" на аналогичную жилплощадь во французском Париже (450). Иван Иваныч посоветовал несчастной свести талантливого супруга в психо-неврологический диспансер (451).
А встречались и такие рассказчики, что их и слушать-то было страшно (452), не то что записывать весь их сивый бред (453).
И Иван Иваныч мучался. Но одновременно не хотел он и старой дорожкой идти (454). Рассветы, закаты, дым костров, девчонка, впервые попавшая на "Гамлета", - все это ему порядком надоело (455), все это было не то, не то, не то. Не главное (456).
И все чаще и чаще стал Иван Иваныч в свободное от овощебазы время пристраиваться на диванчике, завернувшись в простыню и грязное одеяло. Лежит себе, лежит, лежит. Читает, дремлет (457)...
Он, конечно, понимал, что как-то это нехорошо и, пожалуй, даже как-то и неправильно (458), но поделать с собой уже ничего не мог. И поэтому был вынужден для других, а скорее для себя счесть такой свой образ жизни творческим методом. Об этом он распространялся в оставшемся кругу своих друзей, что вот, де, есть у него свой определенный творческий метод (459), с помощью которого он и творит. Хотя - естественно, что никто его вновьметодных творений (460) и в глаза не видел (461).
