— За что? — спрашивает он его.
— Это жалоба на смотрителя.
— Выгнать его вон из службы.
— Надо вызвать его для объяснений: может быть, он и не виноват.
— Ну, вызови.
Приезжает смотритель и идет кланяться к письмоводителю.
— Дело плохо: тебя выгнать хочет.
— Помилосердуйте! — И смотритель кланяется в ноги письмоводителю.
— Нельзя.
Смотритель дает ему денег, и письмоводитель говорит:
— Ладно, я попрошу. Ты поди, поклонись ему в ноги, скажи: не виноват, мол.
Сходит смотритель к почтмейстеру, почтмейстер прогонит его, а когда придет в контору, призывает письмоводителя и спрашивает его:
— Шельма Корчагин приехал?
— Точно так-с.
— Ну, что?
— Да известно, ваше высокородие, всякий приезжающий — дурак; дела не смыслит, а зазнается.
— Ишь, шельма!.. Отписать ему, бестии, что он сам плут.
— Отписать нельзя.
— Почему?
— Жалобу в почтамт напишет… Что прикажете делать с Корчагиным?
— Прогнать его вон из конторы; да скажи, чтобы он впредь этого не делал; скажи, мол, я ему всю шкуру спущу.
Так же делал письмоводитель и с почтмейстерами; но те аккуратнее смотрителей — сами слали денег ему и потому держались долго на должностях. Уездные почтмейстеры, получающие жалованье от одиннадцати до восемнадцати рублей, приобретали доходы так же, как и губернский почтмейстер, который на доходы вообще смотрел как на необходимость.
Максе стыдно было ходить с письмами по городу, но, однако, его заставили ходить. Подобрали ему письма по домам, подписали на них, где кто живет, и пошел Макся по городу. Целый день он ходил по городу и за каждое письмо просил по шести копеек, но ему давали по три, по десяти, а где и ничего не давали. После семи путешествий по городу Макся узнал почти всех жителей, кто где живет, и ему очень понравилось носить письма, и Максю многие знали в городе.
Теперь Макся редко пил. Выпивал он перед обедом и ужином, но допьяна не напивался; пьян он напивался, только когда в почте бывали праздники, в которые напивались все почтальоны и сортировщики и даже женщины. Вообще Макся был на счету у начальства, и даже сам почтмейстер ласково смотрел на него. Раз он даже удостоил его своим вниманием. По случаю болезни старшого Макся, бывши дежурным, пошел извещать почтмейстера, что пришла почта.
— Кто ты такой? — спросил его почтмейстер.
— Почтальон, ваше высокородие.
— Знаю, что не черт! Кто ты такой, тебя спрашивают?
— Максимов.
— Пьешь водку?
— Никак нет-с.
— Врешь, шельма! Узнаю — всю шкуру спущу… Кто у тебя отец?
— Дьячок был, теперь умер.
— Ишь, шельма!.. Зачем же он тебя в почтальоны стурил?
— Он давно умер…
— Подай мне умыться.
Макся подал, и почтмейстер обругал его за то, что он лил воду неловко. После умыванья он напялил на почтмейстера сапоги, сюртук, и прислуживал так рабски и так смотрел невинным, что почтмейстер похвалил его.
— Ну, смотри, парень, служи хорошо; я тебя в смотрители произведу. Даром сделаю.
Макся не утерпел и рассказал об этом почтовым: те много дивились. Но Максю за что-то не любил старшой и искал случая повредить ему. Раз была почта ночью. Макся заделывал чемодан. Набивши свинчатку, он сказал почтмейстеру:
— Печати хороши, ваше высокородие.
— А, это ты? — спросил почтмейстер Максю.
— Точно так-с, ваше высокородие.
— Старшой, есть вакансии смотрителей?
— Есть.
— Назначить его на хорошую станцию.
— Да он не стоит этого.
— Что ты врешь, мошенник?
— Он и теперь пьян.
— Пьян! Ах ты, рожа ты эдакая!.. Ишь, у тебя и рожа-то какая красная! — сказал почтмейстер Максе и подозвал его к себе.
— Дохни! — закричал он на Максю.
Макся был действительно выпивши и дохнул на лицо почтмейстера; тот чихнул и рассвирепел донельзя:
— В отставку его, каналью! В солдаты!
Немного погодя помощник почтмейстера вступился за Максю: почтмейстер смягчился.
— Отодрать его! Дать ему двести! — сказал он старшому, но помощник сказал, что Максю драть нельзя, а лучше для исправления назначить на месяц в разъезд с почтами.
И Максю назначили ездить с почтами полгода.
Максе давно хотелось ехать с почтой, но его не пускали сначала потому, что он служил недавно, а потом занимался постоянно в конторе и носил по городу письма. Почтальоны говорили Максе, что с почтой ездить хорошо раз пять, десять и то в хорошее время; но проездивши раз двадцать, не рад будешь. Макся, как не ездивший никогда с почтами, а ездивший несколько сот верст в карете с настоятелем, не верил, что почтальоны говорят дело.
— Вот уж мне так не надоест ездить с почтами, — говорил он.
— Не хвались, прежде богу помолись.
— Ну, не отговаривайте.
— Попробуй раз десять съездить — не то скажешь.
— Ладно.
Макся очень обрадовался, когда ему объявили, что он едет с первоотходящей тяжелой почтой.
До прихода почты Максе дали овчинный тулуп, шинель, саблю, сумку с двенадцатью патронами, с порохом, с пулями и пистолет. Время было зимнее.
Пришла почта; Максю стали снаряжать. Поевши очень плотно и выпивши на дорогу рюмки две водки, Макся надел на грудь, поверх сюртука, сумку, прицепил к ней пистолет, заряженный на всякий случай, взял с собой табаку и спиц и стал дожидаться приема почты.
Теперь Максе занятно сделалось наблюдать за заделыванием почты. Вся корреспонденция, исключая посылок, закупоривалась в бумагу, которая обвертывалась веревкой, к концам которой прикладывали печать, а на одном боку подписывали так: п. п. из (имя города) и в какой город. Потом эти пост-пакеты, вместе с посылками, клались в чемодан, или баул, или сумку и там утискивались ногами для простора. Потом эти чемоданы или сумы заделывались петлями, и к ним прикладывали две печати: одну на сургуче, другую на свинчатке. После этого чемоданы, сумы и тюки он записал на лоскутке бумаги, который положил в сумку. Макся стоял в присутствии, где заделывали посылочную корреспонденцию.
— Сколько принял? — спросил его почтмейстер.
— Двенадцать чемоданов, семь сум и три тюка.
— Ступай.
— Счастливо оставаться, ваше высокородие. — Макся вышел в приемную. Сортировщик у простой корреспонденции подал ему подорожную, в начале которой было написано правило, что он должен ехать безостановочно, никуда не заходить и беречь как можно почту. Тут был прописан он. Потом следовали названия почты и вес ее, потом станции. Макся поверил свою записку с подорожной; оказалось верно. Расписавшись в книге в принятии почты, Макся вышел надевать на себя шубу и взял саблю. Старшой вынес ему кучу писем.
— Вот тебе письма, смотри не потеряй. Когда роздашь, деньги получишь на водку.
— Покорно благодарю.
Почтовые простились с Максей, послав с ним поклоны и письма на станции и города своим знакомым.
Почта накладена была на четырех санях, и поверх, на грудах чемоданов и тюков, сидели ямщики, а в пятых, задних, на двух чемоданах, и одной суме пришлось сидеть Максе. Макся сел, устроился кое-как, поклонился почтовым.
— Э-эх! вы, вы!!!
— Фить-тю!.. Ну, ну-ну!..
Закричали ямщики, лошади рванулись; зазвенели колокольчики, и почта пошла. Любо сделалось Максе. Почта катит скоро мимо городских домов; ямщики то и дело кричат и гикают; народ, идущий по дороге, сторонится, а Максе любо, и он, как дитя, улыбается, и в голове его вертятся слова: что, разве я не человек? на-ткось! глядите, как покатываемся, да еще куда!.. Макся вытащил подорожную, посмотрел на цифры верст… Ведь триста семьдесят!.. Ай да хорошо! Миновали город. Макся все смотрит по сторонам да любуется деревьями, снегом, полями, дорогой, гиканьем ямщиков, звяканьем колокольчиков и ямщиками, как они ухитрились сесть на чемоданы и тюки. Любо ему, что ничего не слышно, кроме звяканья колокольчиков и крика ямщиков. Однако Максе холодно. Он захотел удобнее прилечь, но ему некуда было протянуть ног, потому что два чемодана заняли внутренность саней, а сума, положенная на них к задку саней и служившая подушкой Максе, занимала целую четверть саней, а другую четверть занимал ямщик. Как Макся ни пристроится к суме, голова и спина сваливаются. Сел Макся, неловко ногам и спине; а ветер то и дело сквозит; прилег набок, голову встряхивает очень больно от ухабов… Захотелось Максе устроить лучше место для себя.
— Ямщик! — вскричал он ямщику, тот обернулся.
— Чаво?
— Останови лошадей.
— Пошто?
— Поправить тут надо.
— Где-ка?
— Да неловко сидеть.
— Как те ишшо! Больше некуды сдвинуть, все место занято.
— Как-нибудь.
Ямщик остановил лошадей и стал было укладывать суму.
— Ты ее положь лучше.
— Куды-ка?
— Да чтобы я сел на нее.
— Неловко будет, барин. Уж мы эвти дела знаем; не ты первой ездишь. По трою ездят — вот дак мука тогда.
