– Соната Грига. Вы не знаете?
– Десять лет не играл, – сказал помещик со вздохом, – а хорошо!
– Чудо! – подтвердила хозяйка.
Музыка Грига решительно не нравилась Турбину. Звуки лились вычурно, быстро и не трогали его сердца. Он чувствовал, что она так же чужда ему, как все общество, окружавшее его. В начале вечера он все ждал, что будет что-то хорошее. Теперь это чувство ослабело. Он думал, что надо идти домой, что никому он не нужен. Никто даже не поинтересовался им, не поговорил, чтобы узнать, что он за человек. Даже хозяин только предупредительно, беспокойно вежлив с ним…
Музыка смолкла. «Посижу еще, послушаю немного и уйду», – решил Турбин. Но поднялся разговор о Григе. Старик-помещик добродушно-насмешливо покачивал головой. «Хорошо, а не забирючивает», – говорил он. Член суда горячился, доказывая, что «Григ великолепен».
И, покачивая головою, тихо начал «Белые ночи» Чайковского:
Какая ночь! На всем какая нега!
Турбин не знал ни этих слов, ни Чайковского; но при первых же чистых звуках мелодии у него дрогнуло сердце: что-то нежно-призывающее было в них; а когда эти зовущие звуки определились в томительно-грустные, Турбину захотелось плакать.
Но рояль стих. Турбин встал: ему хотелось еще музыки, но он не знал, что назвать. Он подумал о «Молитве девы»… но это было как-то неловко сказать.
– Будьте добры, сыграйте еще что-нибудь, – обратил ся он к члену суда.
– Что же? – спросил тот, перебирая ноты.
– Что-нибудь Бетховена.
Член суда посмотрел на него внимательно.
– Сонату? – спросил он. Турбин в смущении качнул станом.
– Да, сонату…
– Какую же?
– Все равно… – пробормотал Турбин, чувствуя, что над ним смеются.
Но тут позвали к столу. Турбин настроил себя чинно и шел медленнее всех.
Хозяин особенно хвалил и предлагал селедку. Член суда, с видом знатока, попробовал ее и нашел «гениальной».
– Николай Нилыч! Водки? – сказал хозяин.
– Можно! – ответил Турбин.
– Хинной или простой?
– Хинной так хинной.
– Так будьте добры – распоряжайтесь сами.
– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, пожалуйста!
Около стола теснились, оживленно переговаривались.
С тарелкою в руках Турбин долго стоял в конце всех. Он не обедал и с особенным удовольствием выпил рюмку водки, погонялся вилкой за ускользающим грибком и ограничился на первое время пирогом. После первой же рюмки он почувствовал легкий хмель, очень захотел есть и долго, поглядывая искоса и стараясь не торопиться, ел одних омаров. Член суда уже дружески предлагал ему выпить с ним, и Турбин выпил еще рюмку простой водки. И водка и дружеский тон члена суда совсем размягчили его.
Первые минуты опьянения он чувствовал себя так же, как в самом начале вечера: как сквозь воду видел блеск огней и посуды, лица гостей, слышал говор и смех, чувствовал, что теряет способность управлять своими словами и движениями, хотя сознавал еще все ясно. Раскрасневшееся, потное лицо затягивало паутиной; в голове слегка шумело. Но все-таки он старался оглядываться смело и весело своими томными глазами. Ему было жарко. Когда же Линтварев (Турбину казалось, что и Линтварев запьянел) взял его под руку и повел к столу ужинать, он почувствовал себя очень большим и неловким.
– Не выпьем ли еще по единой? – сказал член суда.
– Блаженный Теодорит велит повторить, – отвечал Турбин со смехом.
– Repetitio est mater studiorum [1]. He так ли? – промолвил с другого конца флотский офицер, явно подделываясь под семинарскую речь.
Турбин понял это и вызывающе поглядел на офицера. «Ну, и черт с тобой!» – подумал он и, усмехаясь, крикнул:
– Optime! [2]
Член суда поспешил налить. Хозяйка как будто вскользь, но значительно поглядела на него. И это Турбин заметил, но никак не мог обидеться: так просто и тепло стало у него на душе.
– Да и последняя! – сказал он, выпивая и махая рукой. – Я и так мокрый, как мышь.
Удерживаясь от смеха, младшая княжна зажала рот платком.
Ужин, как показалось, прошел чрезвычайно быстро. Турбин запомнил только, что ел горячий ростбиф, что сои огнем охватили ему рот, что он пил мадеру, лафит и плохо соображал, о чем идет говор.
Когда подали шампанское (был день рождения хозяйки), Турбин быстро встал и оглушительно крикнул «ура!». Но за оживлением на это не обратили особенного внимания. Все столпились в кучу, поздравляя хозяйку и самого Линтварева. Линтварев, с бокалом в одной руке, прижимал другую к сердцу и старался казаться и тронутым и шутливым.
– Ура! – крикнул еще раз Турбин, но уже потише и улыбнулся слабой, жалкой улыбкой.
– Не стоит! – шепнул доктор, сжимая ему локоть.
– Ну, не надо…
И, улыбаясь, Турбин медленно пошел в залу. Теперь он уже освоился с тем, что не может управлять собою.
В зале Прохор Матвеич разносил чай, снова предложенный хозяином. «Люблю, грешный человек! – говорил он. – Господа, кто желает китайского зелья?» Все приняли это предложение с шумными одобрениями, как на земских собраниях: «Просим, просим!..»
– Сергей Львович, сыграть просим! – крикнул хозяин.
– Благодарю, господа, я чувствую себя слишком утомленным, – отнекивался Сергей Львович, продолжая пародировать гласных. Но тут поднялся такой шум и крик, что отказываться стало невозможно.
– Просим! – крикнул Турбин уже после всех.
– Давненько я не брал в руки шашек, – говорил Сергей Львович, кряхтя и усаживаясь за рояль.
– Сергей Львович! Вебера! – крикнул член суда. Сергей Львович поднял брови и подумал.
– Нет, – сказал он с улыбкой, – попробуем блеснуть техникой. Ну-ка…
– Тарантелла… – шепнул флотский офицер. – Николая Рубинштейна.
Член суда утвердительно кивнул головой.
Из медленных, в которых сказывалась хитрая, сдержанная удаль, звуки быстро превратились в шумные, быстрые и затрепетали в каком-то диком восторге. Возгласы одобрения поминутно заглушали их. Казалось, что, если бы танец не кончился, можно было бы задохнуться от напряжения… Турбин хохотал нервным смехом.
– Вот это так так, – бормотал он в восторге.
– А теперь, – крикнул Линтварев, – гроссфатер!
Под церемонные звуки старинной музыки дамы во главе с хозяином и членом суда начали комически двигаться, раскланиваться, но спутались, перемешались и со смехом остановились.
– Ну, лянсье! – взывал хозяин.
– Не выйдет!
– Выйдет!
Турбин тоже порывался танцевать и быстро оглядывался кругом.
– Сергей Львович! – вдруг завопил он. – Пожалуйста!.. ту, веселую…
– Тарантеллу?
– Да, да!
Сергей Львович мельком взглянул на него и ударил по клавишам. И не успели опомниться гости и хозяин, как произошло нечто дикое: не слушая музыки, без всякого такта, Турбин вдруг зашаркал ногами, потом все быстрее, быстрее пошел мелкой дробью и вдруг стукнул в паркет, подпрыгнул и пустил руки между ногами, словно разрубил что-то со всего размаха.
– Браво! – крикнул кто-то насмешливо. – Бис!
И под разрастающиеся звуки Турбин охотно побежал назад, заплетая и размахивая ногами как веслами, хотел еще раз стукнуть в пол – и вдруг замер: в двух шагах от него стоял отец Линтварева! Шаркая и подаваясь вперед, он поторопился из маленькой гостиной, где играл в карты, на шум в зале. Увидев пляску, он с изумлением поднял свою седую большую голову и, приложив к переносице пенсне, глядел прямо в лицо Турбину остановившимися глазами.
Турбин качнулся в сторону и с жалкой улыбкой махнул рукой. Доктор быстро подошел к нему.
– Пойдемте, батенька, домой, – сказал он ему строго.
– Нет, чего же? – ответил Турбин. – Я еще не хочу.
Лицо его было бледно, холодный пот крупными каплями покрывал лоб.
– Нельзя, нельзя, – повторил доктор еще строже и, взяв его под руку, повел в переднюю.
Турбин, приплясывая, покорно пошел…
Спал или не спал он, добравшись домой? До головокружения живы и беспокойны были сновидения. Казалось, что он все еще в гостях: люди двигались, перетасовывались, проходили перед ним как в пантомиме, и он сам во всем участвовал и чувствовал, что все выходит хорошо и ловко, хотя и беспокоит что-то, спутывает все. Турбин старался вспомнить, что же это мешает, и никак не мог, и мучился, осаждаемый сновидениями. Истомленный до последней степени, он наконец открыл глаза. Дневной свет сразу отрезвил его, – стыд, жгучий стыд до слез, до физической боли пронзил его душу. Он стиснул зубы, крепко прижал голову к подушке.
Вдруг он вскочил. Он решился переломить себя, задавить все эти воспоминания. Он поспешно одевался, убирал комнату. В ногах была слабость, но голова не болела. Он старался делать все как можно правильнее и серьезнее. И в то же время беспокойно выискивал оправдания себе…
Отворилась дверь.
– Самовар-то ставить, что ль? – спросил Павел.
– А почему же не ставить? – хрипло крикнул Турбин.
