Я сидела под белой венецианской люстрой, кружевной, как невеста, и знала, что в ее свете на мне рассматривают каждый волос, каждое пятно. Сердце мое защемило: я поняла, что надежды мои были впустую, я попала в чужое место (не забудьте, читатель, какое время переживали мы тогда на нашей "сталинской" родине) .
-- Вот с чем вам придется работать,-- сказал Пришвин, выдвигая огромный ящик секретера, набитого тетрадями.-- Это документы моей жизни, и вы первая их прочтете.
-- Но как же вы можете их доверить незнакомому человеку? -- вырвалось у меня. Пришвин смотрел на меня выжидательно. А меня уже захлестнуло, и поздно было остановиться.-- Надо же для такого дела стать друзьями, если приниматься за него,-- сказала я, бросаясь в холодную воду и сознавая, что гибну.
-- Будем говорить о деле, а не о дружбе,-- безжалостно отрезал он.
После мы пили чай с коньяком, я пила, чтоб согреться, но не согревалась, не пьянела, и озноб не проходил.
Я рассказала неосторожно о своей встрече с поэтом Клюевым в Сибири.
-- Ничего не понимаю в стихах. Настоящая проза может быть куда поэтичней, например, моя, -- вдруг точно с нарезов сорвался Пришвин.
Тут-то мелькнула мне впервые догадка, что все в нем -- нарочитая рисовка, что под ней совсем иной человек. Но его уже не было видно: мелькнул и исчез, и потому на душе у меня не становилось легче.
Я пообещала прийти работать через три дня. В передней, уходя, я спустила чулок и посмотрела на ноги: они сильно распухли и горели как в огне. Аксюша, девушка в платочке, повязанном по-монашески, привела меня в свою комнату и дала надеть толстые деревенские шерстяные чулки. Тут, в комнате прислуги, я точно попала, наконец, в свое общество, нашла в себе мгновенно точку опоры, решила, что больше сюда не приду, и от всего сердца расцеловала Аксюшу.
-- Как-то из себя выпрыгивает,-- сказал после нашего ухода Пришвин,-- с места в карьер дружбу предлагает...
-- И Клюева знает, и в Сибири была... Надо бы вам ее проверить,-предостерег осторожный Разумник Васильевич.
-- Мучаешься ты, а все этот Борис Дмитриевич,-- говорила мне мама, когда я лежала у нее с обмороженными ногами.-- К чему было водить тебя по такому морозу... Ну, как у вас там, вышло?
-- Очень мы друг другу не понравились, - ответила я.
-- Ну, значит, что-нибудь из этого выйдет, так всегда бывает -наоборот,-- раздумчиво заметила мать и вздохнула. Я поняла: она боялась новых разочарований, новой ломки кое-как налаживающейся жизни.
Запись М. М-ча в день нашей встречи суха, сердце его от меня на замке и глаза меня не замечают. Через неделю он записывает в дневнике мысль, не отдавая себе отчета, что она -- не его: она высказана была мной, а им лишь бессознательно подхвачена. Запись была следующая:
"Подлинная любовь не может быть безответной, и если, все-таки, бывает любовь неудачной, то это бывает от недостатка внимания к тому, кого любишь. Подлинная любовь, прежде всего,бывает внимательной, и от силы вниманья зависит сближение".
Лишь при перечтении дневника через два года (в Усолье) М. М. отмечает на полях: "Это сказала мне В. Д. в последнее наше свиданье, но я настолько ее еще не замечал, что слова ее записал как свои".
Так начинает прорастать семя будущих отношений, живет оно, как и все в- природе, сначала невидимо в земле. Никто о нем не знает. Когда же росток выходит на свет, он оказывается большой любовью.
Пройдет еще 14 лет. Каждое 16-е января М. М. будет отмечать новой записью в дневнике, как вехой на общем нашем пути. Запись последнего года -- 1953-го: "День нашей встречи с Л.6 ("праздник отмороженной ноги"), за нами осталось 13 лет нашего счастья. И теперь вся моя рассеянная жизнь собралась и заключилась в пределах этих лет. Всякое событие, всякое сильное впечатление теперь определяется как бегущие сюда потоки".
...Нет, не счастьем надо было бы назвать нашу трудную с Михаилом Михайловичем жизнь. Она похожа была скорее на упорную работу, на какое-то упрямое, непонятное для окружающих строительство. И не росток это зеленый наивно выглядывал из-под земли,-- нет, я ошиблась, сказав так. Это выплывал из тумана Невидимый град нашей общей с детства мечты и становился действительностью, такой, что казалось, можно ощупать рукой его каменные стены.
"О Китеж, краса незакатная!" -- эта тема в начале века прозвучала в искусстве и создала величайшую русскую оперу: "Сказание о невидимом граде Китеже". В ней глубинная родная тема всплыла на поверхность, достигла нашего слуха в творении Римского-Корсакова с тем, чтоб снова затонуть. Но она коснулась скромного начинающего в те годы писателя в повести "У стен града невидимого" и уже не замолкала для него никогда.
В 1937 году, поселяясь среди шумного современного города, он записывает: "Я хочу создать Китеж в Москве". В 1948 году. 6 октября: "Мне снилось, будто мать моя в присутствии Л. спросила меня, что я теперь буду писать.
-- О невидимом граде,-- ответил я.
-- Кто же теперь тебя будет печатать? -- спросила Л.
-- Пройдет время,-- ответил я,-- и я сам пройду, и тогда будут печатать. Может быть, еще ты успеешь и поживешь на мою книжку... Мать смотрела на меня внимательно, вдумчиво" 6.
Мы готовились встретить шестнадцатое января 1954 года, но в этот день на рассвете Михаил Михайлович скончался.
Один и тот же день встречи и расставанья, как две стены, замкнувшие круг двух жизней. Эти жизни были истрачены целиком на "безделье", так может сказать иной,-- да, на поиски смысла... Чтоб найти этот смысл, надо было опереться хотя бы на одного единомысленного друга, встретить его на безнадежно запутанных дорогах жизни.
Самым точным было бы сказать (знаю, это прозвучит наивно): эти двое были захвачены жаждой совершенства для себя и для всех, совершенства единственно необходимогои,в то же время,безусловно недосягаемого... И,тем не менее, только идеал совершенства является источником силы, даже у ребенка, когда он лепит пироги из песка и из камешков возводит здания. Это знает каждый, кто хоть издали прикосновенен творчеству.
...Вернемся к прерванному рассказу.
Итак, Пришвин условился со мной о работе, а сам занялся подготовкой к выступлению в Литературном музее о Мамине-Сибиряке. Конечно, не только из-за Мамина задумал он это выступление, а чтоб спасти отношения с женщиной, которые сам же старательно разрушал. Он размышляет о Мамине в самом ему сейчас близком плане -- любви к женщине:
"Есть писатели, у которых чувство семьи и дома совершенно бесспорно (Аксаков, Мамин). Другие, как Лев Толстой, испытав строительство семьи, ставят в этой области человеку вопрос. Третьи, как Розанов, чувство семьи трансформируют в чувство поэзии. Четвертые, как Лермонтов, Гоголь,-являются демонами его, разрушителями. И, наконец (я о себе так думаю),остаются в поисках Марьи Моревны, всегда недоступной невесты".
Но как только писатель взялся за перо, чтоб набросать конспект выступления, на бумагу выливается поток мыслей, перехлестывающий чувство к женщине. Он мыслит уже как бы из самого сердца современности. Эта современность -- террор сталинского режима внутри страны, а извне -- угроза мировой войны.
Что может спасти Родину? Только любовь к отечеству -- патриотизм. И Пришвин, начав о любви к женщине, незаметно для себя говорит уже о любви к Родине, к России.
Размышления о Мамине вытекают из только что приведенного нами разговора Пришвина с "пораженцем" Разумником Васильевичем. Пришвин ставит в нем тему о строительстве жизни в настоящем -- о "доме жизни" взамен недоступной мечты. Назревает тема будущей поэмы "Фацелия", причем это будет не только Муза его личного очага, но и душа его Родины -- России.
Дом жизни -- Родина -- должен расти из настоящего, как бы тяжело оно нами ни переживалось. Всякие новые "революции" есть только новые "претензии на трон" и ведут к разрушению жизни.
"Тогда, до революции, интеллигенция смотрела в сторону разрушения, а не утверждения своей родины. Революционеры все это хорошее (любовь к отечеству) откладывали на будущее. Казалось, жизнь впереди, за перевалом. Мамин же чувствовал органический строй русской жизни, от которого уходили и к которому возвращаются теперь ее блудные дети (интеллигенты). Теперь дальше идти некуда, и лучшее разовьется из того, что есть, что под ногами, и вырастет из-под ног, как трава.
Не надо гоняться за Александром Невским или выкапывать "Слово о полку Игореве". Достаточно развернуть любую книгу Мамина, понять -- и родина будет открыта. Современники не поняли Мамина потому, что в любой его книге культура Отца -- Патриотизм.
Каждый из нас в лице своем гений, единственный в своем роде: один раз пришел и в том же лице никогда не придет. В лице своем каждый гений, но трудно добиться, чтобы люди лицо это узнали. Да и как его узнать, если не было еще на свете такого лица? И вот почему критики, если появляется на свет оригинальный писатель, прежде всего стараются найти его родство с каким-нибудь другим, похожим на него писателем. Бывает удачное сравнение, бывает и совсем нехорошо... Более неудачного определения Мамина как русского Золя я не знаю...
