"Взгляните, - говорит, - сами, какая я? На что я стала похожа".
"Вижу, - отвечаю ей, - вижу, мой друг, и нимало не удивляюсь, потому горе только одного рака красит, но помочь тебе, - говорю, - ничем не могу".
С час тут-то она у меня сидела и все плакала, и даже, правду сказать, уж и надоела.
"Нечего, - говорю ей на конец того, - плакать-то: ничего от этого не поможется; а умнее сказать, надо покориться".
Смотрю, слушает с плачем и - уж не сердится.
"Ничего, - говорю, - друг любезный, не поделаешь: не ты первая, не ты будешь и последняя".
"Занять бы, - говорит, - Домна Платоновна, хоть рублей пятьдесят".
"Пятидесяти копеек, - говорю, - не займешь, а не то что пятидесяти рублей - здесь не таковский город, а столица. Были у тебя пятьдесят рублей в руках - точно, да не умела ты их брать", так что ж с тобой делать?"
Поплакала она и ушла. Было это как раз, помню, на Иоанна Рыльского, а тут как раз через два дня живет-праздник: иконы Казанский божьей матери. Так что-то мне в этот день ужасно как нездоровилось - с вечера я это к одной купчихе на Охту ездила да, должно быть, простудилась на этом каторжном перевозе, - ну, чувствую я себя, что нездорова; никуда я не пошла: даже и у обедни не была; намазала себе нос салом и сижу на постели. Гляжу, а Леканида Петровна моя ко мне жалует, без бурнусика, одним платочком покрывшись.
"Здравствуйте, - говорит, - Домна Платоновна".
"Здравствуй, - говорю, - душечка. Что ты, - спрашиваю, - такая неубранная?"
"Так, - говорит, - на минуту, - говорит, - выскочила", - а сама, вижу, вся в лице меняется. Не плачет, знаешь, а то всполыхнет, то сбледнеет. Так меня тут же как молонья мысль и прожгла: верно, говорю себе, чуть ли ее Дисленьша не выгнала.
"Или, - спрашиваю, - что у вас с Дисленьшей вышло?" - а она это дерг-дерг себя за губенку-то, и хочет, вижу, что-то сказать, и заминается.
"Говори, говори, матушка, что такое?"
"Я, - говорит, - Домна Платоновна, к вам". А я молчу.
"Как, - говорит, - вы, Домна Платоновна, поживаете?"
"Ничего, - говорю, - мой друг. Моя жизнь все одинаковая".
"А я... - говорит, - ах, я просто совсем с ног сбилася".
"Тоже, - говорю, - видно, и твое все еще одинаково?"
"Все то же самое, - говорит. - Я уж, - говорит, - всюду кидалася. Я уж, кажется, всякий свой стыд позабыла; все ходила к богатым людям просить. В Кузнечном переулке тут, говорили, один богач помогает бедным - у него была; на Знаменской тоже была".
"Ну, и много же, - говорю, - от них вынесли?"
"По три целковых".
"Да и то, - говорю, - еще много. У меня, - говорю, - купец знакомый у Пяти углов живет, так тот разменяет рубль на копейки и по копеечке в воскресенье и раздает. "Все равно, - говорит, - сто добрых дел выходит перед богом". Но чтоб пятьдесят рублей, как тебе нужно, - этого, - говорю, - я думаю, во всем Петербурге и человека такого нет из богачей, чтобы даром дал".
"Нет, - говорит, - говорят, есть".
"Кто ж это, мол, тебе говорил? Кто такого здесь видел?"
"Да одна дама мне говорила... Там у этого богача мы с нею в Кузнечном вместе дожидали. Грек, говорит, один есть на Невском: тот много помогает".
"Как же это, - спрашиваю, - он за здорово живешь, что ли, помогает?"
"Так, - говорит, - так, просто так помогает. Домна Платонов на".
"Ну, уж это, - говорю, - ты мне, пожалуйста, этого лучше и не ври. Это, - говорю, - сущий вздор".
"Да что же вы, - говорит, - спорите, когда эта дама сама про себя даже рассказывала? Она шесть лет уж не живет с мужем, и всякий раз как пойду, говорит, так пятьдесят рублей".
"Врет, - говорю, - тебе твоя знакомая дама".
"Нет, - говорит, - не врет".
"Врет, врет, - говорю, - и врет. Ни в жизнь этому не поверю, чтобы мужчина женщине пятьдесят рублей даром дал".
"А я, - говорит, - утверждаю вас, что это правда".
"Да ты что ж, сама, что ли, - говорю, - ходила?"
А она краснеет, краснеет, глаз куда деть не знает.
"Да вы, - говорит, - что. Домна Платоновна, думаете? Вы, пожалуйста, ничего такого не думайте! Ему восемьдесят лет. К нему много дам ходят, и он ничего от них не требует".
"Что ж, - говорю, - он красотою, что ли, только вашею освещается?"
"Вашею? Почему же это, - говорит, - вы опять так утверждаете, что как будто и я там была?" А сама так, как розан, и закраснелась.
"Чего ж, - говорю, - не утверждать? разве не видно, что была?"
"Ну так что ж такое, что была? Да, была".
"Что ж, очень, - говорю, - твоему счастию рада, что побывала в хорошем доме".
"Ничего, - говорит, - там нехорошего нет. Я очень просто зашла, говорит, - к этой даме, что с ним знакома, и рассказала ей свои обстоятельства... Она, разумеется, мне сначала сейчас те же предложения, что и все делают... Я не захотела; ну, она и говорит: "Ну так вот, не хотите ли к одному греку богатому сходить? Он ничего не требует и очень много хорошеньким женщинам помогает. Я вам, - говорит, - адрес дам. У него дочь на фортепиано учится, так вы будто как учительница придете, но к нему самому ступайте, и ничего, - говорит, - вас стеснять не будет, а деньги получите". Он, понимаете, Домна Платоновна, он уже очень старый-престарый".
"Ничего, - говорю, - не понимаю".
Она, вижу, на мою недогадливость сердится. Ну, а я уж где там не догадываюсь: я все отлично это понимаю, к чему оно клонит, а только хочу ее стыдом-то этим помучить, чтоб совесть-то ее взяла хоть немножко.
"Ну как, - говорит, - не понимаете?"
"Да так, - говорю, - очень просто не понимаю, да и понимать не хочу".
"Отчего это так?"
"А оттого, - говорю, - что это отврат и противность, тьпфу!" Стыжу ее; а она, смотрю, морг-морг и кидается ко мне на плечи, и целует, и плачучи говорит: "А с чем же я все-таки поеду?"
"Как с чем, мол, поедешь? А с теми деньгами-то, что он тебе дал".
"Да он мне всего, - говорит, - десять рублей дал".
"Отчего так, - говорю, - десять? Как это - всем пятьдесят, а тебе всего десять!"
"Черт его знает!" - говорит с сердцем.
И слезы даже у нее от большого сердца остановились.
"А то-то, мол, и есть!.. видно, ты чем-нибудь ему не потрафила. Ах вы, - говорю, - дамки вы этакие, дамки! Не лучше ли, не честнее ли я тебе, простая женщина, советовала, чем твоя благородная посоветовала?"
"Я сама, - говорит, - это вижу".
"Раньше, - говорю, - надо было видеть".
"Что ж я, - говорит, - Домна Платоновна... я же ведь теперь уж и решилась", - и глаза это в землю тупит.
"На что ж, - говорю, - ты решилась?"
"Что ж, - говорит, - делать. Домна Платоновна, так, как вы говорили... вижу я, что ничего я не могу пособить себе. Если б, - говорит, - хоть хороший человек..."
"Что ж, - говорю, чтоб много ее словами не конфузить, - я, - говорю, отягощусь, похлопочу, но только уже и ты ж смотри, сделай милость, не капризничай".
"Нет, - говорит, - уж куда!.." Вижу, сама давится, а сама твердо отвечает: "Нет, - говорит, - отяготитесь, Домна Платоновна, я не буду капризничать". Узнаю тут от нее, посидевши, что эта подлая Дисленьша ее выгоняет, и то есть не то что выгоняет, а и десять рублей-то, что она, несчастная, себе от грека принесла, уж отобрала у нее и потом совсем уж ее и выгнала и бельишко - какая там у нее была рубашка да перемывашка - и то все обобрала за долг и за хвост ее, как кошку, да на улицу.
"Да знаю, - говорю я, - эту Дисленьшу".
"Она, - говорит, - Домна Платоновна, кажется, просто торговать мною хотела".
"От нее, - отвечаю, - другого-то ничего и не дождешься".
"Я, - говорит, - когда при деньгах была, я ей не раз помогала, а она со мной так обошлась, как с последней".
"Ну, душечка, - говорю, - нынче ты благодарности в людях лучше и не ищи. Нынче чем ты кому больше добра делай, тем он только готов тебе за это больше напакостить. Тонет, так топор сулят, а вынырнет, так и топорища жаль".
Рассуждаю этак с ней и ни-и-и думаю того, что она сама, шельма эта Леканида Петровна, как мне за все отблагодарит.
Домна Платоновна вздохнула.
- Вижу, что она все это мнется да трется, - продолжала Домна Платоновна, - и говорю: "Что ты хочешь сказать-то? Говори - лишних бревен никаких нет; в квартал надзирателю доносить некому".
"Когда же?" - спрашивает.
"Ну, - говорю, - мать моя, надо подождать: это тоже шах-мах не делается".
"Мне, - говорит, - Домна Платоновна, деться некуда".
А у меня - вот ты как зайдешь когда-нибудь ко мне, я тебе тогда покажу - есть такая каморка, так, маленькая такая, вещи там я свои, какие есть, берегу, и если случится какая тоже дамка, что места ищет иногда или случая какого дожидается, так в то время отдаю. На эту пору каморочка у меня была свободна. "Переходи, - говорю, - и живи".
Переход ее весь в том и был, что в чем пришла, в том и осталась: все Дисленьша, мерзавка, за долги забрала.
Ну, видя ее бедность, я дала ей тут же платье - купец один мне дарил: чудное платье, крепрошелевое, не то шикшинетеневое, так как-то материя-то эта называлась, - но только узко оно мне в лифике было. Шитвица-пакостница не потрафила, да я, признаться, и не люблю фасонных платьев, потому сжимают они очень в грудях, я все вот в этаких капотах хожу.
Ну, дала я ей это платье, дала кружевцов; перешила она это платьишко, отделала его кое-где кружевцами, и чудесное еще платьице вышло. Пошла я, сударь мой, в Штинбоков пассаж, купила ей полсапожки, с кисточками такими, с бахромочкой, с каблучками; дала ей воротничков, манишечку - ну, одним словом, нарядила молодца, яко старца; не стыдно ни самой посмотреть, ни людям показать. Даже сама я не утерпела, пошутила ей: "Франтишка, говорю, - ты какая! умеешь все как к лицу сделать".
