Моисеев сам провел всю операцию, - в узком месте дороги навалил деревья, посадил в засаду пулеметчиков и стрелков, и, когда немцы беспечно и с удивлением остановились около завала и задние машины подтянулись, он истребил их огнем и штыками, - всех до последнего человека. То ли он действительно искал смерти в этом бою, то ли душила его злоба, - он вертелся с винтовкой в самой гуще схватки. Весь живот ему прошило из автомата. Все же он нашел силы, сел на дороге, оглядывая немецкое побоище... "Ну вот, Маруся, - сказал, видимо, уже немножко не в себе, это по тебе тризна, хороним тебя с музыкой..." Повалился на левый бок, посиневшей рукой потащил из кобуры револьвер. У него был весь живот перерезан...
Похоронили их обоих в одной могиле. Девочка на руках у того бойца, представьте, не плакала, но глядела, как взрослая, когда зарывали ее мать и отца. Может быть, не понимала, что мы делаем? Хотя - нет, - дети в эту войну понимают больше, чем нам кажется. У них в умишках многое копошится и созревает со временем...
К вечеру в лесу, на привале, мы вскипятили воду в шлемах, помыли нашу девочку, завернули в плащ-палатку, устроили ей гнездо из ветвей и на охрану поставили с винтовкой бойца пограничника Матвея Махоткина, страшенного на вид мужчину. Девочка спала плохо, все просыпалась, звала: "Мама..." Матвей ей говорил: "Спи, спи, не бойся..." Но уже на другой день она затихла. Матвей никому ее не доверял, сам нес на руках и добился, как ее зовут; она долго не хотела говорить, потом вдруг сказала ему на ухо: "Нина..."
Еще много дней пробивались на восток через немецкие заслоны, а когда вплотную подошли к линии фронта, решили девочкой не рисковать. В местечке Немирово попросили незнакомую нам женщину Рину Михальчук, - понравилась она нам, поверили ей, - взять наше дитя. Что было у нас сахара и белых галет - все отдали этой женщине в приданое за Ниной. Уходили из Немирова заглянули в ее хату. Нина прыгала у приемной матери на руках, а женщина тихо плакала... Вот и вся моя история...
Осталась наша Ниночка на западе, у немцев. И могила под теми березами - у немцев...
V
СТРАННАЯ ИСТОРИЯ
Вот они!.. Поползли гуськом - один, другой, третий - с белым кругом, как кошачий глаз, с черным крестом... Прасковья Савишна перекрестилась, стоя за спиной Петра Филипповича. Как только загромыхали танки, он подскочил на лавку к окошку, прилип к стеклу, но, когда она перекрестилась, живо обернулся, усмехнулся редкими зубами в жесткую бородку. За танками прошли по грязной сельской улице огромные грузовики, набитые ровно сидящими солдатами. Из-под глубоких шлемов - в сером влажном свете - немецкие лица глядели пустыми глазами, тоже серые, мертвенные, брюзгливые.
Шум проходящей колонны затих. И снова стали доноситься очень далекие громовые раскаты. Петр Филиппович отвалился от окна. У него смеялись все морщины у глаз, сами глаза, чуть видные за прищуренными веками, поблескивали непонятно. Прасковья Савишна сказала:
- Господи, страх-то какой... Ну что ж, Петр Филиппович, может, теперь людьми будем?
Он не ответил. Сидел, стучал ногтями по столу, - небольшой, рыжий, с широкими ноздрями, плешивый. Прасковье Савишне хотелось заговорить об ихнем доме, но рот у нее был запечатан робостью. Всю жизнь боялась мужа, с того дня, как ее в четырнадцатом году взяли из бедной семьи в богатую старообрядческую. С годами как будто и обошлось. Этой весной, когда Петр Филиппович вернулся, отбыв десятилетний срок наказания, она опять начала его бояться, и теперь ей было это очень обидно: для чего такой страх? Он не бьет ее и не ругает, но, как ни повернись, на все у него - усмешка, все у него какие-то загадки. Прежде в доме не знали, как и книги читают, теперь он приносил из сельской библиотеки газеты и жег керосин, читая книги. Для этого привез очки с севера.
Прасковья Савишна, ничего не высказав, стала собирать обедать, накрошила капусты, луку, овощей, налила в чашку жидкого квасу и сердито кликнула детей. Обедали с заплесневелыми сухарями, - зерно, мука, копченая гусятина и свинина - все было припрятано на всякий случай от немецких глаз. Петр Филиппович, как обычно, раньше чем взять ложку, вытянул немного руки из рукавов, согнул их в локте и пригладил волосы ладонями, - эта была у него отцовская привычка. Когда он выкинул руки, Прасковья Савишна вдруг сказала с женской непоследовательностью:
- Вывеску сельсовета-то содрали, должны теперь нам вернуть дом.
Положив ложку и подтирая фартуком слезы, она без передышки засыпала словами, - излилась в длинной, сто раз слышанной, жалобе. Петр Филиппович и дети - мальчик, такой же рыжий, как отец, и двенадцатилетняя дочь, с молочно-белым угрюмым лицом - молча продолжали хлебать крошанку. Наконец Прасковья Савишна выговорила то новое, что томило ее:
- В селе Благовещенском уголовника одного, - это все говорят, бургомистром назначили, дали ему дом на кирпичном этаже и лошадь... А у тебя, слава богу, заслуги-то выстраданные...
- А и дура же ты, Прасковья Савишна, всемирная, - только и ответил на это Петр Филиппович так убежденно, что она оборвала и затихла.
На другой день пришли грузовики с немцами уже не в шлемах, а в пилотках. Офицеры заняли хороший, под железной крышей отцовский дом Петра Филипповича, что стоял через улицу, наискось от избенки, в которой он жил сейчас; солдаты разместились по избам. Еще за несколько дней до этого почти вся молодежь - девушки и пареньки-подростки - скрылись из села: кто-то их сманил. Немцам это очень не понравилось. На дверях комендатуры и у колодца они наклеили объявление, - на двух языках, на хорошей бумаге, правила поведения для русских, с одним наказанием - смертной казнью. Потом начались повальные обыски. Перепуганная Прасковья Савишна рассказала, что есть у них один солдат - специалист по отыскиванию спрятанных поросят: тихонько зайдет на двор и начинает похрюкивать, и - не отличишь, хрюкает и слушает. Действительно, на нескольких дворах ему откликнулись поросята, а уж так-то хорошо были спрятаны на чердаке... Уж так-то эти бабы потом плакали...
Немцы отбирали все, обчищая избы догола. Прасковья Савишна изныла, таская по ночам носильные вещи из сундука в подполье, оттуда - в золу, в подпечье или еще куда-нибудь. Наконец Петр Филиппович закричал на нее, затопал ногами: "Сиди ты спокойно или уйди, умри где-нибудь, сгинь!.." Дом их был будто под запретом, его обходили. Наконец явились двое с винтовками. Петр Филиппович надвинул на глаза каракулевый, еще отцовский, картуз и спокойно пошел между солдатами. У крыльца комендатуры он остановился и посмотрел, как длинный, в очках, вполне интеллигентного вида, немец, подтащив к себе круглолицую девочку лет четырнадцати, обшаривал ее и щупал; она испуганно подставляла локти, шептала: "Не надо, дяденька, не надо". Он притиснул ее между колен и большими красными руками сжал ей грудь. Она заплакала. Он толкнул ее в затылок, - она споткнулась, пошла; он поправил очки и взглянул на Петра Филипповича, - не в лицо, не в глаза, а выше.
- Это и есть Петр Горшков? - спросил он, несколько задыхаясь.
Вслед за длинным немцем Петр Филиппович вошел в дом, где он родился; вырос, женился, похоронил отца, мать, троих детей; дом этот всю жизнь висел на нем, как лихо одноглазое на мужике, вцепившись в горб. Стены были свеже побелены, полы вымыты; в комнате - в три окна - пахло сигарами; в прежние времена здесь по большим праздникам семья Горшковых садилась за стол. Второй немец, осторожно положив перо, взглянул на вошедшего Петра Филипповича также выше головы и сказал по-русски:
- Снять картуз и сесть на стул у двери.
Этот немец был хорошенький, с темными усиками, с блестящим пробором; на черных петлицах - серебряные молнии (которые в древнем, руническом, алфавите обозначали буквы "с" и "с", а также главные атрибуты германского бога войны - Тора).
- Ваша биография нам известна, - заговорил он после продолжительного молчания, - вы были врагом Советской власти, таким, надеюсь, продолжаете оставаться. (Петр Филиппович, с картузом на коленях, выставив бороду, глядел на господина офицера блестящими точками сквозь морщинистые щелки.) Что мы хотим от вас? Мы хотим от вас: полного осведомления о населении и особенно о связи с партизанами; чтобы вы заставили население работать; русские не умеют работать; мы, немцы, этого не любим, - человек должен работать от утра и до ночи, всю жизнь, иначе его ждет смерть; на моей родине, у моего отца, есть маленькая мельница, на ней работает собака, она день и ночь бегает в мельничном колесе; собака умное животное, она хочет жить, - этого я не могу сказать про русских... Итак, вы будете назначены бургомистром села Медведовки. В понедельник вы будете присутствовать при казни двух партизан. После этого вы вступите в свои обязанности...
Петр Филиппович вернулся домой. Жена кинулась к нему:
- Ну, что сказали-то тебе? Отдадут нам дом?
- Как же, как же, - ответил Петр Филиппович, устало садясь на лавку и разматывая шарф.
