Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов

время выходить из дому… Жизнь моя приобрела характер монотонной и унизительной повинности, заключения, добровольно принятого на себя. Я долго держался, шесть лет мне удавалось как-то выкручиваться, обманывать себя надеждами на продажу картин, однажды вдруг пошедшую с головокружительным успехом — но успех оказался недолог, как и большинство головокружительных состояний. Я выставляюсь достаточно регулярно. Я могу даже без какого-либо преувеличения сказать, что имя мое обретает очертания некоей популярности (как по-собачьи я выразился, но уж оставлю как есть). В чужой стране, в которой мне случилось пребывать, обо мне написаны уже десятки статей, большей частью хвалебных. У меня даже есть поклонники, ценители моего несомненного таланта… От своих туземных собратьев я отличаюсь лишь Уем, что не могу рассчитывать на государственные субсидии и пособия по безработице, позволяющие молодым художникам (писателям, поэтам, музыкантам и тому подобному сброду) заниматься своим прямым делом, называемым сладким словом — искусство. Сладчайшим из всех остальных самых сладких слов. Мне все никак не удавалось понять, что именно было слабостью: мое многолетнее упорство в отказе от «побочного», нехудожественного заработка денег либо же мое недавнее решение устроиться на службу — решение, продиктованное главным образом стыдом, сожалением, сочувствием, смущением — назовите как угодно — перед женой, которая, впрочем, в безденежье меня как-то почти и не упрекала.

Вероятно, я промолчал об этом потому, что в противном случае пришлось бы слишком многое объяснять. И объяснять пришлось бы кругом неприятные вещи. Я стыжусь своей работы. Начав служить, я как бы расписался в том, что проиграл. До этого у меня часто не было ни гроша, но я имел право называть себя художником. Сейчас я (особенно в сравнении с собой в недавнем прошлом) богат, кроме серьезного жалованья контора оплачивает все мои счета — и счет за нынешние посиделки я тоже отдам директору, — но произнести с чистой совестью «я художник» у меня больше не получается. Я проиграл, став на одну доску с продавцами, пусть и до изнеможения лощеными, щепетильно-изысканными, которые разъезжают в наипрестижнейших, самых дорогих автомобилях, выбирают эти автомобили (как и все остальное) только за то, что они дороги, — но все равно остаются продавцами, торгашами и не более. Цифры, коими оперирует, к примеру, мой директор, побольше тех, с какими приходится иметь дело продавцу туалетной бумаги, — но разница исчерпывается цифрами. Да, может быть, степенью подонства, которое безгранично.

Но я отвлекся.

Билет у меня действительно уже был заказан на послезавтра. Я мог бы, наверное, остаться, но для этого нужны были «серьезные причины». За любую задержку мне предстояло отчитываться…

Она поблагодарила меня за вино, а потом выпила его до дна, не останавливаясь, одним духом.

Склонившись, официант спрашивал, можно ли принести десерт. Я посмотрел на Лизу — в ее глазах снова показались слезы. Наверное, на этот раз — от вина.

— Несите, — сказал я.

Ученый официант кивнул и неслышно пропал за спиной, будто растворился в воздухе.

После выпитого бокала она, как мне показалось, довольно быстро опьянела, что шло ей. Да и себя самого я не взялся бы назвать трезвым. Мне очень хотелось задать ей один вопрос; я держался как мог; если б не опьянение, я бы, наверное, никогда не задал его.

— А вам хотелось бы, чтобы я остался? — спросил я с бьющимся сердцем.

Она стала смотреть мне в глаза. Пожала плечами, чуть наклонила к плечу голову. Потом начала осуждающе качать головой.

— Да, — ответила она, измучив меня. — Но это, наверное, невозможно, — добавила как будто с грустью.

Я промолчал.

К четырем часам, действительно, народ стал расходиться. Она рассказывала мне о своем любимом подмосковном парке, куда часто ездила с матерью гулять.

— Нам сейчас придется уйти отсюда, — сказал я, когда она замолчала. — Мне так кажется. Хотите — поднимемся ко мне? Если вас не смущает, что у меня только одна кровать.

Она свела брови, стала смотреть на меня серьезно, словно с какой-то болью.

Я отвернулся, махнул рукой официанту.

— Надеюсь, вам было вкусно, — сказал ученый официант, осклабясь и глядя на Лизу. Я вдруг повествовал, что мне неприятен его взгляд, надолго задержавшийся на девушке. Пусть он и продиктован профессиональной любезностью.

— Да. Спасибо. Очень, — ответила она.

Я подал ему свою карту. Официант, поклонившись, удалился.

— Как их здесь дрессируют, — сказал я зло.

— Да, — ответила она тихо.

— Какая тупая, типично официантская морда.

Она посмотрела на меня, удивленная моей резкостью.

— Я не обратила внимания.

— И все эти лакейские ухватки. И при этом — петушиные элегантность и чопорность, в которой сравниться с официантом невозможно.

Когда мы выходили из ресторана, были уже в дверях, ее чуть качнуло ко мне. Она улыбнулась, смущаясь.

— Я совсем пьяна. Меня качает. Как на лодке в ветер.

Прямо перед собой я видел ее глаза, широко раскрытые, чистые, пристально глядящие на меня. У меня заболело в груди.

Я заставил себя усмехнуться:

— На этой лодке вы не одна.

Даже странно, что до сих пор мы все еще называли друг друга на «вы». У лифта она первой сказала мне «ты».

А в лифте вдруг расплакалась.

А в лифте она расплакалась, спрятав лицо в ладонях. Я обнял ее — она сама пошла ко мне, — как обнимают плачущего ребенка, стал гладить по волосам, уговаривать успокоиться, и смотрел на ее отражение в зеркальной стене лифта; платье на ее узкой спине было открыто чуть ниже, чем спереди, на правой лопатке стояли сразу несколько родинок; заметив их, я почему-то торопливо и смущенно отвел глаза от зеркала.

Кабина очень мягко, почти незаметно остановилась.

— Спасибо, — сказала она, подняв ко мне свое залитое слезами лицо. Дверцы лифта начали разъезжаться. — Это пройдет. Не обращай внимания. Я просто пьяна. И устала.

Я подал ей руку, она крепко оперлась на нее; мы долго-долго шли по коридору. Из-под ее черного платья чуть выступала на плечо узкая полоса прозрачной темной кружевной ткани, уходящая под платьем вниз, к груди. Я открыл дверь. Медленными шагами она первой вошла в комнату.

— Тебе часто приходится путешествовать?

— Не особенно, к счастью. Временами.

— Ты сказал: к счастью. Тебе это не нравится?

— Иногда нравится, иногда — нет. Эта, например, поездка начиналась очень неприятно.

— А тебе нравится жить в гостиницах?

Я пожал плечами.

— В таких, как эта, — да. Хоть иногда я чувствую себя слишком…

— Одиноко? — подсказала она.

— Нет. Как будто я играю. Исполняю чужую роль. Выдаю себя за кого-то другого. Вот как только что в этом ресторане, например Они навязывают тебе свою