нежные звуки форминги, летящие над залой, мне кажется, что... Впрочем, я была всего лишь глупой тщеславной девочкой...
...Я взяла табличку из рук Евриномы. Так вот что означают эти каракули. Это — моя свадьба. Вина — семьсот больших амфор. Коз и свиней — по двести голов...
— Осторожнее, госпожа! Они такие хрупкие! А ведь в них — вся правда о нашей жизни.
— Разве правда в том, сколько мы съели свиней и выпили вина?
— А в чем же еще? ...Вот ты, госпожа, сердилась на свою сестру Ифтиму за то, что она долго не навещала тебя, ты говорила, что у нее нет сердца и что ты знаться с ней не хочешь. А потом Ифтима приехала, и ты радовалась и целовала ее, и сказала, что лучше ее нет на свете. Так хорошая у тебя сестра или нет? Любишь ты ее или нет? Этого и сами боги не скажут, а уж люди и подавно. В чем же тут правда? А я скажу тебе, в чем.
Евринома порылась в другой корзинке, достала табличку, поднесла к глазам:
— А правда в том, что ты подарила своей сестре три узорных пеплоса, и золотой двуручный кубок для ее мужа, и сладкое вино для ее детей — вино из винограда, который растет на самых жарких склонах Нерита. Рабы перевязывают ножки его гроздьев шерстяными нитками, чтобы влага не наполняла ягоды, и они подвяливаются на солнце и становятся сладкими как мед. И вино из него сладкое и крепкое, как ни одно другое. Я добавила в него пряности — торговец говорил, что привез их из самого Египта, и запросил за них десять бронзовых треножников и десять лучших покрывал, сотканных твоими рабынями. У нас в подвалах хранилось двенадцать амфор такого вина, и шесть из них ты подарила детям Ифтимы. а остальные шесть вы выпили вместе с ней и ее почтенным супругом Ев мелом. И это правда, которую нельзя истолковать превратно, это не та правда, которую сегодня ты видишь так, а завтра иначе. Двенадцать амфор, это двенадцать амфор, и они всегда ими останутся.
—Даже когда они выпиты?—пошутила я.
— Даже тогда, — серьезно ответила Евриномз, — ведь на моих табличках они пребудут вечно.
Два котла-треножника критской работы с изображениями козьих голов; 1 котел-треножник с одной ножкой и единственным ушком; 1 котел-треножник критской работы с обгорелыми ножками, негодный; 3 сосуда для вина; 1 большой сосуд «дипас» с четырьмя ушками; 2 больших сосуда «дипас» с тремя ушками; 1 меньший сосуд «дипас» с четырьмя ушками; 1 меньший сосуд «дипас» с тремя ушками; 1 меньший сосуд «дипас» без ушек.
Табличка Та 641 из Пилосского дворца
Надо признаться, что вообще-то я умею писать. Ты, читающий эти таблички, и сам это понял — ведь не стала бы я диктовать свои мысли рабыне. Каракули Евриномы я разбираю с трудом, но думаю, что это ее вина, а не моя. А я могу покрыть табличку красивыми и четкими знаками, которые нетрудно прочесть любому грамотному человеку.
Когда отец учил меня грамоте, он надеялся, что я буду с Итаки сообщать ему о важных новостях. Но потом ни одно письмо так и не было написано. Ведь для того, чтобы его доставить, надо посылать корабль — я не смела просить об этом мужа, когда же он уплыл на войну, у меня не осталось судов, а одолжаться у соседей я не хотела. Да и не надо им было знать, что я владею искусством письма. Наверное, это рабское занятие не пристало царице, хотя среди мужчин ему обучены многие знатные герои и цари, и они ничуть не стыдятся. Но и они пишут очень редко.
Собственно, единственная уважительная причина, чтобы свободному человек взять в руки сырую глиняную табличку и стилос, — это необходимость написать кому-то письмо, а такое случается не часто. Ведь письмо не доплывет до адресата само, его так или иначе надо поручить доверенному гонцу. А тогда уж проще передать поручение на словах. Если гонец человек сметливый, он все расскажет убедительно, да еще и выберет подходящий момент. С просьбой о золоте он обратится после дружеского пира, когда собеседник сыт, благодушно настроен и слегка пьян. Если надо призвать людей на войну, он подождет, когда молодые мужчины соберутся на палестре для тренировок. Разогретые воинскими упражнениями, опьяненные только что одержанными победами, они не откажутся выступить на помощь союзникам. Если же поручение адресовано к женщине, умный гонец выберет день, когда она хорошо выглядит, и ни в коем случае не в полнолуние. А для особо важного поручения можно и служанок подкупить, чтобы узнать тайны супружеского ложа, чтобы не обратиться с просьбой в дни месячных истечений или в дни, когда между супругами что-то неладно... Разве глиняная табличка сможет все это предусмотреть? Разве она подберет нужные слова в нужный момент?
Если кто-то однажды решит прочесть мои записи, я не могу удержать его, чтобы он не брался за них в раздражении или гневе. Я не могу проследить, чтобы он выбрал для этого теплый безветренный день и приказал рабам поставить для него ложе в уютном портике и развести сладкого вина... Но я очень надеюсь, что ты, читающий сейчас эти строки, сам позаботился обо всем. А еще — отошли шумливых рабынь и прикажи, чтобы никто не тревожил нашу беседу, текущую через года и столетия; оставь только мальчика с опахалом и раба, который станет неспешно читать таблички вслух. И тогда это будет больше напоминать дружескую беседу с моим гонцом, чем чтение писем. Ведь чтение еще никого не довело до добра.
Обычно письмо пишут, если хотят кого-то обмануть или убить, сделать то, о чем не скажешь гонцу, что стыдно и страшно выразить словами — ведь боги могут услышать. Глиняные таблички посылают друг другу цари, и дело часто кончается войной...
Однажды, еще в доме отца, я слышала, как аэд пел о Беллерофонте, внуке Сизифа, — его пыталась соблазнить жена его друга, царя Пройта. Беллерофонт отказался, и женщина в отместку оклеветала юношу перед мужем: она сказала, что герой хотел ее изнасиловать. Пройт не посмел сам убить гостя и отправил его с письмом к своему тестю, царю Ликии. В письме содержалась просьба погубить гонца:
