А в новоотстроенном Зимнем дворце собрались уже синод и сенат. Действительно в_с_е у_ж_е б_ы_л_о г_о_т_о_в_о к провозглашению самодержавия Екатерины!
В Зимнем дворце, куда направилась она из собора, были составлены манифест и присяга. Войска окружили дворец, и семеновцы заняли караулы.
Канцлер Воронцов явился, было, с упреком к Екатерине — зачем она оставила Петергоф, но его повели в церковь для присяги.
Потом приехали из Петергофа Трубецкой и Шувалов. Они хотели увериться в расположении войск, и, если нужно, начать расправу, но и их повели присягать без дальних разговоров.
Вечером Екатерина, во главе гвардии, сама выступила к Петергофу. Она ехала с Дашковой, верхом, в Преображенском мундире старого образца и с дубовыми ветвями на шляпе.
Ночью во время пути повстречался гонец из Ораниенбаума. Петр III, окруженный полутора тысячью голштинцев в своем Ораниенбауме, прислал отречение от престола, который передавал Екатерине.
Артемий, хотя не имел службы собственно в строю, но участвовал в этом походе.
В числе прочих офицеров он увидел тут и Карла Эйзенбаха, который ехал, окруженный молодыми сослуживцами, не бывшими заблаговременно в заговоре и примкнувшими к нему по внезапному влечению, которым были охвачены все, и громко, нарочно громко рассказывал им подробности всего дела и называл имена участников.
Артемий, слышавший это издали, видел, что никаких подробностей молодой Эйзенбах не знает и говорит, видимо, по догадкам, но вместе с тем имена участников он называл совершенно верно.
Артемий не мог понять, откуда Карл мог получить эти сведения. Он не мог понять, потому что не знал, что список, перехваченный Торичиоли, попал к Эйзенбаху, и что произошло потом.
Придя случайно к Торичиоли и увидев на его столе пакет на свое имя, Карл распечатал, увидел, в чем дело, и, захватив бумаги, бросился домой. Однако сведения были для него слишком ценны, чтобы делиться ими с кем-нибудь. Он решил лично отправиться к государю, доступ к которому можно было найти через кого-нибудь из голштинцев.
Ехать сейчас было поздно, и Эйзенбах положил подождать до утра. Но, чтобы кто-нибудь раньше его не сделал предупреждения, он написал безымянный донос к коменданту и отрезал фестоном угол у своей бумаги с тем, чтобы, когда дело вскроется, прийти с отрезанным углом и доказать таким образом, что и эти сведения даны им.
Однако на другое утро оказалось уже поздно. Екатерина была провозглашена императрицей, и Карл, видя, что партия Петра III слишком малочисленна и дело его окончательно проиграно, один из первых закричал у Казанского собора "ура!" самодержавной императрице Екатерине.
Он, разумеется, принял тоже участие в петергофском походе и здесь извлекал из имевшися у него сведений всю ту пользу, которую мог извлечь, то есть делал вид, что был одним из деятельных пособником государыни, в доказательство чего может назвать всех своих остальных товарищей по именам. Он делал собственную карьеру и касался политики лишь настолько, насколько могла она касаться его.
Утром двадцать девятого июня Екатерина, получив отречение Петра III, вернулась в Петербург уже неоспоримой распорядительницей судеб обширной России.
Артемий, не спавший две ночи подряд, едва добрался до дома после похода, упал на постел и заснул крепким, непробудным сном.
Теперь он мог спать спокойно. Задуманное ими «действо» совершилось — Россия была спасена от добровольного иностранного ига.
Целый день проспал Артемий не просыпаясь, но вечером его разбудили страшный шум и гам на улице.
"Что это? — вскочив и ничего не понимая, подумал Артемий. — Уж не пожар ли?"
Он прислушался, не слыхать ли набата, но колокола нигде не было слышно. А на улице гудел неумолчный гам, и стон стоял от криков и возгласов.
"Боже мой!.. Что случилось?" — забеспокоился Артемий. Времена были беспокойные, и хотя все казалось хорошо, но трудно было еще ручаться за следующую минуту.
Ни денщика своего, ни квартирной хозяйки, ни конюха он не мог дозваться, все они исчезли куда-то.
Артемий вскочил и, быстро одевшись, вышел на улицу.
Причиною шума оказалась толпа, собравшаяся у погребка, где шло пиршество: солдаты и солдатки в неистовом восторге носили ушатами вино, водку, пиво и мед и лили все вместе без разбора в кадки и бочонки, что у кого случилось.
"Ишь их, радуются!" — успокаиваясь подумал Артемий и, не пытаясь остановить веселье, прошел мимо, крикнув солдатам:
— Живите, братцы!
— Рады стараться! — прокричали солдаты.
Артемий пошел дальше и везде увидел повторение все тех же сцен: везде были веселье и радость. Сначала это нравилось ему, но, чем более подвигался он, тем более буйный характер принимало это веселье. Народ опьянел и стал уже разносить кабаки и трактиры.
Показались конные разъезды, но они ничего не могли поделать. Буйство разыгрывалось. Стекла звенели, рев диких песен, хохота, ругани и радостных возгласов стоял в воздухе.
Произведенный в этот день разгром оказался столь великим, что впоследствии, в продолжение нескольких месяцев, купцы били челом "о возвращении им за растащенные, при благополучном возвращении ее императорского величества на императорский престол, напитки и вина проторей и убытков".
Впоследствии можно было вернуть эти протори и убытки, когда оказалось, что, кроме них, ничего не случилось более тревожного, — в самый же день буйства трудно было сказать, чем оно могло кончиться.
Артемию, когда он шел по улице, пришлось уже несколько раз сторониться к стенке от пьяных, и пьяные, расходившиеся солдаты не узнавали в нем офицера. Артемий шел собственно без определенной цели: беспокоиться ему был не о чем: ни дома, ни добра, которое могли бы растащить, у него не было; но он хотел пробраться ко дворцу, чтобы посмотреть, что делается там.
На одном из перекрестков он увидел карету. Она не могла пробраться сквозь сгустившуюся в этом месте толпу.
Артемий поглядел, кто сидит в ней, чтобы помочь, если это была женщина, и, заглянув, узнал Сен-Жермена.
Ни особенной радости, ни волнения не было заметно на лице графа — он оставался по-прежнему таким же невозмутимым, каким видал его Артемий в Кенигсберге и каким видел его вчера, третьего дня ночью, когда они уезжали в Петергоф.
— Это — вы, сержант? — узнал его граф. — Ну, что, можно поздравить вас?
— Да, — проговорил Артемий, — но эта толпа… Что они делают — это ужас…
Граф улыбнулся своею особенною улыбкой.
— Эта толпа! — повторил он. — А что же вы бездействуете?… Если эта толпа разойдется совсем, то после кабаков начнет разносить барские хоромы.
У Артемия не было барских хором и защищать ему был некого и нечего.
— А Ольга? — вдруг проговорил Сен-Жермен. — Идите к ней!.. Может быть, она нуждается в эту минуту в помощи… неужели вы хотите, чтобы другой кто-нибудь помог ей?
Словно варом обдало Артемия. Ольга!.. Он забыл о ней в эту минуту, он, в чьих мыслях жила она столько лет неотлучно, и забыл именно тогда, когда нужнее всего было вспомнить о ней.
И ему живо представилось, в каком она теперь, может быть, положении. Полупьяная дворня разбежалась, старый князь, вероятно, во дворце, никого нет возле Ольги; она одна, одна! Бог знает, что выйдет из этого пьянства, и если действительно оно примет размеры полного уже беспорядка. Да, граф прав, как всегда, прав — нужно идти к ней!
— Ну, вот видите! — подтвердил Сен-Жермен и, высунувшись из окна, потому что кучер, пользуясь удобной минутой для свободного проезда, тронул лошадей, добавил, кивнув Артемию:- До свидания! Если захотите видеть меня, то найдете в большом дворце.
Но Артемий уже машинально воспринял его слова, машинально ответил на его поклон поклоном; теперь у него была цель, куда идти, и он весь отдался этой цели.
Решение, как поступить, у него составилось быстро. Прямо, с парадного крыльца, он не пойдет к Проскуровым — во-первых, потому, что это будет похоже на довольно странный визит, а во-вторых — просто потому, что двери парадного крыльца могут быть заперты. Нет, нужно зайти с другой стороны дома, к той решетке сада, где он уже видел Ольгу, и там, в саду, ждать, если будет нужна его помощь, если же — нет, то никто не узнает о том, был он или нет.
Артемий ускорил шаг и, не чувствуя ног под собою, шел быстро вперед, чуть ли не обгоняя экипажи, которые постоянно задерживались толпою.
Он вздохнул свободнее и легче, когда повернул в пустынный проезд, на который выходили заборы садов.
Здесь не было кабаков, не было трактиров и не было толпы, пьяный гул которой доносился теперь лишь издалека. Артемий уходил от этого гула, оставляя его за собою и приближаясь к знакомой уже решетке проскуровского сада.
Вот наконец и эта решетка. Она стоит так же безмолвно, как стояла и третьего дня, и густые ветки опустились над нею так же.
