3. Я более года абсолютно ничего не пишу, кроме радиоскриптов, то есть, переживаю литературный кризис. (Вайль говорит: «Ты как большой, все у тебя есть — старость, кризис…»)
4. Я понял, что не осуществится моя мечта стать профессиональным писателем, жить на литературные заработки. От радио-халтуры у меня, мне кажется, выступает гниловатая плесень на щеках. И конца этому не видно. Спасибо еще, что дают заработать.
5. Я также убедился, что у меня нет настоящего таланта, и это меня довольно сильно обескуражило. Пока меня не печатали, я имел возможность произвольно конструировать масштабы своих дарований и, при всей кажущейся скромности, или при всех попытках выглядеть скромным, я вынашивал некоторые честолюбивые надежды. Сейчас все лучшее, что я написал, опубликовано, но сенсации не произошло и не произойдет.
6. На меня, как выясняется, очень сильно подействовала неудача с «Новыми американцем», и роль в этом деле людей, в отношения с которыми я вложил массу душевных сил.
7. Мне смертельно надоела бедность.
8. Я переживаю, так называемый, «кризис среднего возраста», то есть, начало всяких болезней, разрушение кишечника, суставы и прочая мерзость. И я никогда не думал, что самым трудным с годами для меня будет преодоление жизни как таковой — подняться утром, звонить, писать всякую чушь и обделывать постылые делишки.
Я мог бы добавить еще несколько пунктов, но и этого достаточно, чтобы ощущать себя глубоко несчастным. Таким образом, я впал в крайний пессимизм и уныние, от соприкосновения с жизнью испытываю только муку и по возможности никуда не хожу — в нью-йоркских этнических кругах это более или менее широко известно.
В ответ на это Вы (и любой разумный человек, включая меня самого) могли бы сказать мне, что мое положение в литературе лучше, чем у многих, что в отличие от Аксенова я не разлучен с главными детьми, что по сравнению с Бродским я — Поддубный, что по сравнению с Романом Гулем я новорожденный младенец, и так далее, но человек, как известно, является тем, кем он себя ощущает, а я ощущаю себя озлобленным неудачником, как и поименовал меня Глезер в одной статейке.
Перехожу к Вашему предложению.
Перестав быть алкоголиком, а заодно и блядуном, я никуда не могу ходить не по делу без Лены, а ехать с Леной — это значит брать с собой неуемного Колю, да еще и бросить мать, потому что поручить ее засранке Кате невозможно. Кроме того, машину я не только не умею водить, но и ненавижу это занятие, и ничего кроме отвращения к этой синей гадине не испытываю. Поскольку Вы каким-то странным образом — человек более маневренный, то приезжайте вы в любой день, в любом составе. Если это было бы после пяти вечера, то даже звонить не надо, в любой день (кроме 10–13 мая — снова лечу на заработки в Канаду) я дома. Днем я два или три раза в неделю на радио. Если бы просто раздался снизу звонок и вошли вы в любом количестве, хоть во главе с голубоглазой Олимпиадой [Николаевной, бабушкой Марины], то ничего кроме искренней радости и колбасно-пельменной суеты вы бы не увидели.
И огромная просьба, во-первых — не тратьте время и силы на разговоры о том, что все в моей жизни не так уж плохо, это не поможет, и во-вторых, верьте, что все здесь написанное — правда, абсолютная правда.
И приезжайте. Кстати, рядом живут Силницкие и многие другие прогрессивные люди.
И еще раз простите меня за то, что причиняю Вам огорчения.
В Нью-Йорке ничего смешного не происходит, разве что Бахчанян сказал Саше Соколову, что тот «окончил школу для дураков с золотой медалью». И еще, один неизвестный Вам человек, Марат Стронгин, купил дом, два месяца пытался его кому-нибудь сдать, и в результате дом сгорел, на что Бахчанян реагировал заявлением:
«Если дом не сдается, его уничтожают».
Приезжайте. Ждем вас. Всех обнимаю.
С.
* * *
Довлатов — Ефимовым
7 мая 1986 года
Дорогие Игорь и Марина!
Мы получили ваше приглашение и от души вас благодарим. Тем не менее, должен сказать, что мы навряд ли приедем. Это и громоздко (маму нельзя оставлять, с Колей тем более, на Катю никакой надежды, она совершенно поглощена своими романами и, как на странно — учебой), и к тому же уж очень не соответствует моему настроению. Ко всем изложенным причинам мизантропии добавилась еще одна: на радио до осени объявлен мораторий. Нечто подобное случилось и прошлым летом, но тогда это был не полный, а приблизительно 60 %-ный мораторий, и кроме того, мне перед самым летом Антонович отдал долг — 1500 долларов, а Соломон [Шапиро] — 3000. В этот раз должников у меня нет, а вот долги как раз есть. Алик Рабинович обещал устроить меня на два дня в неделю секьюрити гардом [охранником]. Таким образом, я вернусь к занятиям 62–65 годов. Внутренняя же причина драмы в том, что я давно уже ничего не пишу и не испытываю к этому ни малейшей склонности. Может быть, я чем-то заболел?
Умоляю не истолковывать все это как направленное хоть в какой-то степени лично против вас. Попытайтесь припомнить хоть один не дружеский мой поступок в отношении вас и вашей семьи, хоть одну недружелюбную фразу или намек в печати. Можете также легко убедиться, что за последние два-три года я никуда добровольно не пошел, кроме тех случаев, когда это было связано с важным делом или каким-то чрезвычайными обстоятельствами. Я не пошел на встречу с Любимовым, которым интересуюсь, на встречу с Хазановым, которого глубоко уважаю, и не пойду на встречу с Е.Боннер, которая выражала желание познакомиться со мной. Навестив Бродского в госпитале и после выздоровления, я в дальнейшем (хотите верьте, хотите нет) избегал с ним встреч.
Все это я говорю, как вы понимаете, не из кокетства, с в доказательство того, что мрак моей души никак не связан с вами.
Очень прошу не применять ко мне никаких мер, не менять отношения ко мне. Может быть, что-то изменится к лучшему. Две вещи как-то скрашивают жизнь: хорошие отношения дома и надежда когда-нибудь вернуться в Ленинград.
Всех обнимаю. Будьте здоровы.
Ваш С.Д.
* * *
Ефимов — Довлатову
19 мая 1986 года
Дорогой Сережа!
Спасибо, что разъяснили свое «нет» так подробно и обстоятельно. Убедительность ответа, конечно, немного выиграла бы, если бы он (ответ) не последовал так стремительно. Представить себе, что кто-то за пять недель вперед знает, что ни настроение, ни обстоятельства не изменятся, довольно трудно. Ситуация вполне позволяла использовать сослагательное наклонение. Но, повторяю, я тем более ценю подробность письма, ибо вижу, что желание не обидеть — искренно.
Список Ваших неприятностей, действительно, угнетает. Как Вы в свое время пытались мне помочь, пристроив на радио, так и я ничего другого не могу придумать, кроме того, чем сам зарабатываю — наборной работой. Вы как-то обмолвились, что осваиваете понемногу наборную машину. Есть ли на это силы? Или опротивело? Я не скажу, что у нас излишек заказов, но время от времени они появляются. Иметь ли Вас в виду? Или Лене хватает и без того? Удается ли продавать книжки во время выступлений? Есть ли еще «Заповедник»? Хотите, подброшу еще штук 50?
Но самое тягостное впечатление оставляет Ваша мечта — вернуться в Ленинград. Думаю, отчасти это происходит из-за вредности работы: читая регулярно советскую прессу, можно потерять ориентацию очень легко. В английских публикациях о пресс-конференции Туманова в Москве говорится, что он выглядел очень растерянным, бубнил невнятно и неубедительно. Не похож он был на человека, довольного принятым решением. Может быть, все же он не сам убежал, а его утащили?
Посылаю свой новый рассказ со странной просьбой: никому, кроме Лены, не показывать и по прочтении выбросить в помойку. (Такова их природа — даже в Америке ухитрились завести Самиздат.) Прочитав, Вы поймете почему.
Будем рады, если настроение изменится и вы все же сможете приехать. Ксана и Миша ведь устроят Юлю куда-то на этот вечер. Может, и Колю подбросить туда же?
Жму руку,
Ваш И.Е.
* * *
Довлатов — Ефимову
21 мая 1986 года
Дорогой Игорь!
Отвечаю по пунктам. «Стремительность» объясняется тем, что я, как правило, отвечаю на письма в день их получения. Это подтверждается и сегодняшним письмом.
Настроение мое через пять недель едва ли может измениться, потому что едва ли изменятся обстоятельства. С другой стороны, я сразу подумал: если что-то изменится, я позвоню Ефимову, он не спесивый, скажет: «Конечно, приезжайте».
Огромное спасибо за готовность поделиться набором, но это мало реально. И дело не в том, что у Лены много работы (совсем наоборот), а дело в том, что машина фактически пришла в негодность, ломается она три раза в неделю, а мастера удается залучить не более двух раз в неделю. Отсюда вырисовывается какой-то удручающий математический парадокс.
