Парень ходил по кругу, пока не свалился. Тут его прямо затоптали ногами. «За свободу, братцы, помираю!» – вот все, что он произнес. Гордо умер. Как настоящий герой. Он представлял себе, что с приходом на Кубань большевиков все «иногородние» получат одинаковые права с казаками и будут жить так же богато, как станичники-казаки. Так он понимал «свободу», которая толкнула его к большевикам, к самопожертвованию и к геройской смерти. Это был, конечно, обман и самообман, но вера в свое дело сотворила героя и помогла ему гордо умереть. Раньше и у Владимира была вера в свое дело, и тогда он тоже совершал геройские подвиги, но теперь… Нет этой веры! Умерла… И вот нужен револьвер-спаситель в моменты, когда жизнь потребует геройской смерти, а такая смерть потребует веры, которой нет. Нет и злобы, которая подменила веру у большинства в обоих лагерях, в красном и белом… Все пропало, но осталось непобедимым и ярко вспыхнуло присущее человеку отвращение к убийству себе подобного. Может быть, в этом все спасение, конец братоубийственной бойни и начало общего воскресения? Может быть, он только ранний предтеча общего воскресения и потому обречен на гибель?..
На другой день хоронили старика. Долго ждали Бориса, но он не приехал.
Лада спустилась к рыбакам, чтобы узнать, не вернулся ли из Севастополя Ермишка. Ермишки не было, не возвращался, но из Балаклавы приехали рыбаки и напугали Ладу: говорят, что красные взяли Перекоп. Конечно, это неправда. Перекоп непреступен. Это нарочно распускают слухи враги белых, чтобы создать панику в тылу их.
– А вы точно рады! – упрекнула Лада рыбаков.
– Нам все одно. Мы не боимся ни белых, ни красных…
А когда Лада пошла назад, позади весело болтали и смеялись. Может быть, над ее страхом и упреком…
Только под вечер вернулся Ермишка, странный, смущенный, затаенный какой-то и злой. Сказал, что не нашел поручика.
– Как же это?
– А так же! Кабы у меня было собачье чутье, так я по следам мог бы, а я человек…
– Что ж делать?.. Надо хоронить…
– Я устамши… спать хочу. Я пешком взад-вперед отмахал, и с меня довольно…
И Ермишка подтвердил, что в городе боятся, на пароходы едут, есть слух, что на фронте неблагополучно.
– Может быть, ваш барин на фронт ушел. Все может быть. Конечно, ждать нечего. Вон, ребята помогут, а я спать…
Ребята поломались, выпросили еще сахару и табаку, пошли хоронить…
Владимир остался. За гробом шли старушка и Лада с ребенком на руках. Ребята быстро волокли гроб. Старушка и Лада с ребенком отставали. Тогда ребята ставили гроб на дороге, присаживались около и курили, ожидая отставших. Потом опять тащили, а те отставали. Наконец, взобрались с дороги на гору, к могиле, похожей на яму. Ребята торопились и хотели прямо опустить гроб в яму, но старушка с Ладой не дали. Надо проститься… Ребята отошли за кусты и разговаривали, курили, а они прощались. Старушка монотонно прочитала по молитвеннику напутствие, потом опустилась на колени около гроба и, припав к покойнику, что-то шептала ему по секрету. Опустилась на колени и Лада. Помолились под пение птичек и звонкий голосок девочки. Перекрестили покойника, поцеловали в холодный лоб и бросили в гроб по горсточке земли с камешками. – Теперь можно.
Быстро заколотили и забросали ребята гроб, насыпали бугорок над могилой и ушли. Старушка с Ладой долго сидели, смотря в землю, поглотившую дорогого человека, девочка звала домой, ей надоело. – Ладочка! Ты иди, а я немного тут посижу… Только вернувшись домой и не увидев на столе гроба, Лада вдруг почувствовала, что потеряла отца, дорогого «папочку», которого всю жизнь любила… Нет больше «папочки»! Точно фундамент из-под жизни вытащили… Как же теперь без «папочки»? Тоска хлынула в душу, и в первый раз после смерти отца Лада разрыдалась, упав головой на опустевший стол в зале… Видя плачущую мать, заплакала и девочка…
– Папочка! Папочка! – захлебываясь слезами, говорила Лада, пряча лицо в изгибе своей руки, а девочка тянула ее за другую руку:
– Мамуся! Мамуся!..
Вернулась старушка, прошла в свою комнату, увидала пустую кровать старика и колоду карт на подоконнике – пасьянсы старик раскладывал – и, присев на свою кровать и глядя на карты, стала всхлипывать:
– Карты-то остались… а его-то нет!.. Точно от всей долгой-долгой жизни вместе остались только карты…
Был яркий солнечный полдень. Море было спокойно. Точно застыло упавшее на землю небо. Под берегами точно кто-то разлил разноцветные чернила: синие, фиолетовые, розовые, и они не успели перемешаться и радугой играли под солнцем. В отраженных небесах и белых облаках, там и сям, по горизонту, как крыло чайки, торчал над водой ослабевший парус рыбацкой лодки. Было так тихо, что в белом домике было слышно, как перекликались люди на двух далеких лодках…
Паровой катер шел из Балаклавы по направлению к Ялте. Еще издалека он стал вызывать свистками лодку, и эти свистки в завороженной осенней тишине казались ненужными, резкими, раздражающими.
– Туу-ту-ту-ту-ту!.. Ту-у-у-у-туу!
«Что-то случилось», – подумала Лада, очнувшись от дремы, в которой она лежала на кожаной кушетке, на балконе, под зеленой сеткой вьющегося винограда, отдаваясь безвольной истоме, как все кругом: на земле, на воде, на небе… Катер, слегка работая винтом, держался близ берега, свистел и выжидал. Лада видела, как от берега отделилась лодка с двумя гребцами и поплыла вместе со своим отражением к катеру. Кто-то приехал к ним. Наверно – Карапет… А может быть, Борис? Стала пристально всматриваться. Да, рыбаки приняли пассажира, но… кажется, – женщина. Катер резко застучал винтом, взголубил и вспенил воду под кормой и пошел дальше, а лодка, закачавшись на волне, потянулась к берегу. Да, женщина в черном! Вероятно, к кому-нибудь из здешних жителей. Теперь здесь жили в четырех домах: население увеличилось сбежавшими из города от тесноты интеллигентами. Лада снова легла и быстро отдалась ленивой истоме.
Первый, кто узнал эту женщину в черном, был Ермишка. У него был зоркий, как у ястреба, глаз.
Он ничком валялся в тени под дубками на откосе пляжа и, как поднял голову и посмотрел на приближающуюся лодку с пассажиркой, сел и вцепился глазами в черный силуэт сидевшей на корме женщины. И обрадовался, и испугался…
– Она!.. Сама! – шепнул сам себе и стал хихикать, сопровождая смешки скверными похабными ругательствами. «Небось, за любовничком приехала? Хи-хи-хи!.. Поищи теперь его! Вот это видела, сволочь?» Злобное злорадство клокотало в душе Ермишки: она будет искать убитого им любовника. Ищи в поле ветра!.. Не встанет… Он, Ермишка, покажет им всем, белогвардейским кобелям и сукам, как над ним куражиться…
Это была правда: Вероника, три дня прождав Бориса, на четвертый день так стосковалась и так забеспокоилась, что, прослышав об направлявшемся из Севастополя катере, с капитаном которого ее недавно познакомил Борис, решила поехать. Даже не просилась у доктора. Ее согласилась заменить другая сестра. Она ведь имела отпуск, которым не воспользовалась. Правда, сейчас тревожное время, но она завтра же к вечеру снова будет в Севастополе… Борис уехал внезапно, оставил ей записку: «На два дня еду домой, у нас несчастье». Даже не зашел проститься. Это было обидно: не написал даже, какое несчастье.
Она ждала, беспокойство возрастало, мучило предчувствиями разных бед – вот уже и четвертый день, а его нет… Каждый день виделись по несколько раз, и вдруг все оборвалось. Четвертый день казался таким далеким от последнего поцелуя, что не было сил больше ждать… И вот рванулась, все бросила и приехала…
Ермишка зорко следил чрез ветки дубка за лодкой. Шла Вероника от берега в сопровождении мальчишки по тропинке, ведущей мимо дубков. Впился он в ее фигуру, бегал вострыми глазками по груди, по лицу, по ногам и задыхался от трепета, от злобы и сладострастья. «Эх, красная сволочь! Чуть не до колен юбку заголила… Погоди, еще выше подыму! Для любовника подымаешь, а он… Нет уж, кончено! Я ему камнем башку разбил… Поди – погляди! – показать могу. Удостоверься! Не ищи. Теперь – моя очередь»…
Сверкнула ногами в шелковых чулках и лакированных ботинках и исчезла за деревьями. А Ермишка высунул голову и все смотрит. Кабы ночь, да одна шла, упал бы под ноги, сбил бы наземь, а кричать стала – за шею! – и готово. Вспомнилось Ермишке, как он барыню в лесу «покрыл»… Ну так что? А вот эту – другое дело…
Мысль испытать «блаженство с княгиней» – как мысленно выражался Ермишка – давно уже приходила к нему в голову и в тело. Еще в санитарном поезде № 5, когда незнакомый подпоручик цветы Веронике принес, вместе с ревностью впервые явилась эта мысль, но тогда «обожание» помешало ей утвердиться. А с того дня, когда Ермишка удостоверился, что поручик Паромов – ее любовник, она уже не покидала больше Ермишку. И с каждым днем эта мысль приходила к нему чаще и дольше держала его во власти. После того как Ермишку оскорбили и выгнали из лазарета, мысль о «блаженстве с княгиней» осложнилась злобой и жаждой мести. Сладострастье переплелось с жестокостью отмщения, с кощунственным поруганием ниспровергнутого кумира. Когда Ермишка шел в Севастополь с запиской к Борису, он всю дорогу горел злобной радостью: удобный случай отомстить Борису, которого возненавидел, как осквернителя своего божества и как личного оскорбителя; Борис не отвечал на его отдание чести, однажды обозвал его в присутствии княгини «идиотом» вообще, сам превознесся, а его унизил. Дорогой Ермишка уже придумал, как «обделать дело». Немного боялся: откроется – расстреляют. Но когда пришел в Севастополь и узнал, что дела на фронте у белых скверные и что на Перекопе неблагополучно, то и бояться перестал: белым будет не до Бориса, свои животы спасать придется, а красные… Они за убийство белогвардейского поручика еще награду дадут, а не то что наказывать!.. С Борисом нетрудно, а вот как «блаженство с княгиней» устроить? Кабы и ее заманить на похороны. Тогда, пожалуй, вместо похорон-то и свадьбу можно в лесу устроить!
