стойки, намереваясь выбросить нищего вон. Я не очень внимательно следил за развитием событий, потому что мысли мои были заняты недавно обнаружившимися сведениями о Кармен. Я представления не имел о том, что делать: может быть, следовало, подобно Вальтеру, отправиться в Счастливую Аравию или вроде того. Уверен, что никогда еще я не чувствовал себя таким потерянным, хотя по здравом размышлении признаю, что несколько месяцев кряду бессознательно искал доказательства ее измены, чтобы получить законный мотив для отъезда, для бегства в Уэйкфилд.
Меж тем Юлиан уже орал на нищего, стараясь выкинуть его из бара на улицу. Боже, подумал я, с каким непомерным старанием он оберегает покой посетителей.
На дворе экономический кризис, с каждым днем разгорающийся все жарче. Телевидение же, контролируемое правящей партией прорвавшихся к власти коррупционеров, пророчит, что скоро все будет хорошо. И посреди всего этого человек ясно видит, что ему лгут столь же бесстыдно, сколь и безудержно. А революция, несмотря на такое положение дел, все никак не грянет. Однако тишком крадется по кварталу, где кризис ко всему прилипает, все пропитывает и не позволяет, чтобы все шло своим чередом и прежним порядком, и побуждает Тараумару потребовать свое.
ВИЗИТ К УЧИТЕЛЮ
Я побывал у своего наставника, у грозного Кларамунта, и там все напоминало одну из тех грез, один из тех снов наяву, где мы с горящей свечой в руке бредем по рассыпанному пороху. От одного того, что мне пришлось шагать по улицам Дорма, уже можно понять, что я нахожусь в самом начале долгого бегства: как если бы я убил портного из квартала Койот и, внезапно обернувшись Вальтером, вновь залитым кровью, осознал, что ничего, кроме бегства, мне не остается.
Я трижды постучал в дверь огромного запущенного дома, и мне открыл человек, лучшим творением которого было расписание. Вид у него был зловещий: шарфы и шали поверх черного парусинового костюма, пятидневная щетина, единственный глаз смотрел так, что наводил страх. За домом, в огороженном проволокой пространстве, прыгали и лаяли его остервенелые псы.
– Я их держу шума ради, – повторил Кларамунт.
Но и на этот раз, как и множество раз, увиденных во сне, я знал значительно больше, чем следовало бы ожидать от меня. Знал, к примеру, что внешность обманчива и человек этот вовсе не так ужасен, каким его изображают, а равно и тому, что лучшее его творение – расписание. А так ли важна эта подробность? Без сомнения, важна, потому что удачно сбежать, совершив преступление, можно лишь располагая таким же гибким и вольным графиком, каким пользовался мой обожаемый наставник. Учитывая, что я убил портного, неограниченное свободное время – непременное и важнейшее условие успешного побега.
Я сидел с ним, я говорил с ним о собаках, об оглушительном шуме, ими производимом, и о том, сколь полезны они в деле охраны дома. Кларамунт ерзал на стуле и твердил, что решительно возражает против всякого звука, выражающего агрессию. Явное противоречие не слишком поразило меня. За первым последовало и второе, когда Кларамунт сообщил, что его восхищает тот звук, который в древности внезапно нарушил безмолвие первозданного хаоса, и не меньше восхищают, добавил он с особым нажимом, те исполины, которые должно быть, были первыми учеными человечества и сумели изобрести самое поразительное из произведений искусства, а именно, грамматику. Сколь чудесны были, продолжал он, все те, кто придумал члены предложения, те, кто изобрел существительные, прилагательные и местоимения, разделил по родам и числам, а глаголы – по временам и залогам.
– Когда пишешь, – говорил Кларамунт назидательно, а оттого – очень веско, – ты не должен даже самому себе говорить, будто знаешь, что делаешь. Ты должен писать с той точки зрения, которая объемлет твой собственный хаос, ибо именно из него родилась на свет первая молитва, что и произошло, когда явилось на свет первое чувство – песнь Соломона.
– Соломона?
Вслед за тем я узнал, что «песнь Соломона» может одновременно значить многое и разное, но в данном конкретном случае имелось в виду устное повествование, то есть первый в мире рассказ. А ты, сказал мне Кларамунт, должен продолжать свои воспоминания и следовать своим путем. Да я и продолжаю, отвечал я, но только путь этот какой-то уж очень окольный. И убегать, добавил он, убегать и скрываться. Да ведь я и бегу, объяснил я.
– Мак, Мак, Мак.
Я не знал, от чего именно хотел предостеречь меня голос мертвеца, но от чего-то точно предостерегал.
– Чего ты втянул голову в плечи? – спросил Кларамунт.
Голос его прозвучал как-то странно.
– Чего ты съежился? – настойчиво допытывался он.
Я уже догадался об этом, но сейчас убедился со всей непреложностью – его голос был неотличим от голоса мертвеца, поселившегося у меня в голове.
Беги как можно дальше, сказал мне Кларамунт, оставь позади город, пока тебя не обвинили. А я спросил тогда, в чем же меня могут обвинить. Спасайся, сказал он, и стань многоликим, говори с теми остальными, что есть в тебе. Беги, не позволяй им внушить тебе, что однажды ты не станешь всеми голосами мира и что станешь наконец самим собой и спутаешь свой голос с голосами всех остальных.
Тут я понял, что это не у моего учителя такой же голос, как у мертвеца, а это он и есть самый что ни на есть мертвец.
– Мак, Мак, Мак.
Уйти в чем был или уйти в чем был, но прихватив кожаную сумку в стиле Петрония, то есть сообразно с тем, что ты написал, или с тем, что прочитал. И в этом бегстве, грозящем потерей всего, отразится, само собой, любимая история моего отца – история о том, как во время Гражданской войны в Испании была занята большая усадьба. Владельцы долго прятались в подвалах господского дома, а потом сумели выбраться и спастись. Когда мой отец со своими однополчанами захватили всю усадьбу, появился однажды утром какой-то солдат их же армии, назвался братом хозяйки и попросил разрешения забрать писанный маслом маленький портрет сестры, висевший на стене в спальне. Просьба эта обратила мысли моего отца к вопросам собственности и к тому, как в минуты, когда все идет прахом, возвращаемся мы в родной дом и хотим спасти всего лишь маленькую картину, а все прочее нам безразлично.
Уйти в чем был, прихватив из дому лишь книжечку Чарльза Лэмба «Меланхолия портных», где рассказывается, сколь присуща меланхолия модельерам нашего квартала, с чем мало кто
