Еще один доктор, со «скорой», вошел вместе с носилками в коридор и измеряет давление. У этого доктора руки уже красные. Давления-то, конечно, нет. Доктора что набежали! – мне сейчас сестры нужнее. Они будут налаживать всякие капельницы, различные переливания. Впрочем, и они все уже здесь. И уже налаживают. И уже разрезают одежды. И у всех уже руки красные, а у меня и халат тоже красный.
Уже десять часов вечера, а я еще домой хотел позвонить. Уже никому сегодня звонить не буду.
Началась обычная работа. И переливание, и снимки, и вливания, а потом был наркоз, был массаж сердца, было искусственное дыхание.
Он, больной, живет. Он – не труп. Мы его вывели из этого состояния. Опять все непонятно. Можно ли смерть, то есть остановку сердца и отсутствие дыхания, считать состоянием. Наверное, это уже не состояние. Опять болтовня – опять собирание сил.
Около операционной, в дверях, стоят две санитарки и смотрят. Интересно. Интересен им конечный результат – будет жив или нет. А я никогда не могу сказать: «Будет жив». Но всегда хочу.
Мы уже оперируем, а они ушли. Пошли вниз, в приемный покой, и сейчас рассказывают, что и как тут делалось. И если там сейчас нет больных, все собрались вокруг, слушают, охают, ахают, языками цокают и думают, гадают, откуда человек, и кто, и кто у него остался дома. Пока он пишется у нас как неизвестный, но скоро милиция найдет, откуда он, привезет документы и родственники приедут, извещенные милицией, которая в этот раз не убережет их сон, а вовсе даже нарушит. Но сейчас мне все их переживания, выяснения происхождения человека, что ждет его дома и как кого будут искать, совершенно безразличны. Вот если он умрет, то да, и я могу принять участие в этих стенаниях. А сейчас мне его не жалко – сейчас я его лечу. Вдруг мне скажут, что у него дома семеро детей, а мне руку ему придется отрезать. Подумаю невзначай: «Чем же он на хлеб им зарабатывать будет?» – и задержусь с отрезанием руки.
Я оперирую, я латаю его, сшиваю ему кожу, кладу шинки. Уже два часа ночи. Часы висят в операционной. Стрелки припадочно скачут с черточки на черточку. Я этого не вижу, но вдруг в слух врывается прыжок стрелки. Это когда очень тихо – я слышу время. И когда у меня момент есть, создающий возможность время слышать. Вот когда я сам лежал с разбитой головой в больнице, тогда я мог следить за стрелкой глазами.
Операция кончается. Все идет хорошо – проверяем всякие там рефлексы, зрачки, давления. Дело идет на поправку. Тело идет на поправку.
Опять вздор. Чье тело? Куда идет? Идет некоторая перекачка сил. Мы отдали свои силы ему. У него прибавилось немного жизненных сил, у нас убавилось, правда ненадолго. Мы – лечащие, а он – лечимый, обе стороны несколько уравняли свои силы. Когда-то со мной уравнивали силы. Сначала при травме, потом в нейрохирургии. Мне еще оставили сил. Я могу еще переливать их. Обе стороны несколько уменьшили естественное беспокойство. Не помню, где-то я читал, что направление времени – это направление к уменьшению беспокойства к покою, а стало быть, к отсутствию. Ну, можно переводить в палату, там ему будет покойнее. Правда, здесь сейчас он пуп земли, человек номер один – все для него, и только для него, для него одного. И там он будет один из многих. На него напялят удивительные пижамы, разные тапочки.
Так я и растрачивал свои силы, частично с пользой – переливая в больного, частично бессмысленно – занимаясь совсем другим и впрямь ненужным. И снова силы набирал в болтовне иногда, в удовольствиях, в любви.
Я подошел к двери операционной. За ней темнел коридор отделения. У самой двери, у столика постовой сестры, сидят их целых три постовых. Рокочет, скачет и щебечет их оживленный перешепот.
– Так комната у тебя теперь двадцать метров?
– Какой там двадцать! – дом-то панельный. Мой-то на заводе получил квартиру. А вообще ничего, хорошая. Ну, не такая, чтоб очень.
Дальше был длинный текст с подробностями…
– А мебель-то есть?
– Мебель я уже купила. Гарнитур составила. Все уже есть – и кровати, и шкаф, сервант, стол, ну, в общем, все.
– Теперь еще холодильник нужен?
– Это я еще раньше купила. Хотела сначала маленький, но потом решила – все равно, один раз в жизни ведь. Купила большой, красивый.
– Значит, у тебя все есть?
– Вот телевизора нет, но мне обещали достать. Какой-то новый, большой.
«А я не хочу телевизор», – подумал и тут же взорвался, тут же стало скучно, тут же надоело слушать. (Как будто меня кто-то приглашал.) Мне стало очень обидно. Просто очень обидно – мы там льем кровь, льем силы, а тут!.. Будто сейчас делать нечего.
Я злобно прервал их болтовню, чем несколько скрасил свою обиду, велев им забирать больного в палату. Я знал, что еще рано это делать. Я знал, что они сейчас придут с каталкой, а им скажут: «Рано приехали, ждите». И ждать еще не меньше получаса. Как минимум полчаса. Но я был злобен. Я бессмысленно вылил силы. И свои тоже.
И вот они уже ждут в предоперационной, стоят и опять о чем-то говорят. Но я не слышал. Я не слушал.
В половине пятого больному стало опять хуже. И все вливания и переливания начались опять, но уже в палате.
Постовые сестры на этот раз тоже вместе с нами принимали участие во вливаниях, переливаниях, переливались теперь и их силы. И мои. Может, они мне в нейрохирургии добавили сил даже больше, чем было. А? Голова не болит. Силы есть. Наверно, перелили много сил мне. А если даже нет? Все равно. Караван продолжает идти. Будет идти. Должен идти. Идет.
Больного снова надо оперировать. Я пошел мыться… «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино. С днем рожденья поздравит и, наверно, оставит мне в подарок пятьсот эскимо».
