и талантливый человек, а вы…
– Ты, соплячка, будешь учить меня детей воспитывать? – едко ухмыляется она.
– То, что так воспитывали вас, еще не гарант правильности.
Тетя Лариса задыхается от возмущения, и я, пользуясь случаем, добавляю:
– И вот вам еще совет от соплячки – не перестанете так давить, потеряете ее навсегда.
– Пошла вон.
– Вас воспитывали в строгости, да? Неужели вы хотите, чтобы и ваша дочь прошла через подобное? Вы были счастливым ребенком?
Теперь в глазах тети Ларисы уже не только ярость, а еще и ненависть в жарком танце с обидой. Она шагает ближе и наклоняется к моему лицу:
– Убирайся.
– До свидания.
Выхожу на лестничную клетку и закрываю за собой дверь. Кажется, теперь вход в дом Кати мне строго-настрого запрещен, но не будет же она вечно на больничном. Встряхиваю головой и шагаю вниз, начиная обратный отсчет, и где-то на двадцать седьмой ступеньке меня догоняет сообщение.
Сева Рог: «Лана, нам нужно встретиться и поговорить. Это очень важно. Знаю, ты просила меня не лезть, но я не могу больше молчать, зная, кто находится рядом с тобой»
POV Лана
Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь… Бреду по школьному коридору, сосредоточившись на шагах. Не могу больше думать, не хочу, но назойливые мысли, как мелкие мошки, лезут из всех щелей и жужжат в ушах. Такое чувство, что мир вокруг – иллюзия, а одиночество и безысходность следуют по пятам. Всем от меня что-то нужно, и только я сама, кажется, никого не волную. Зачем все это? Зачем они это делают?
Вхожу в женскую уборную, возле умывальников и зоны перед зеркалом никого. Большинство учеников сейчас в столовой, набивают животы и обсуждают свежие сплетни. Тяну руку к крану, но не успеваю открыть его, потому что слышу тихий всхлип. Поворачиваю голову и прислушиваюсь. И правда кто-то плачет.
– Эй! Что случилось? Помощь нужна?
Всхлипы затихают, но ненадолго. По комнате прокатывается сдавленное мычание. Нехорошо. Подхожу к дальней кабинке и произношу спокойно:
– Скажи, чем я могу помочь?
– Все… все нормально, – сбивчиво отзывается девочка.
– Получила плохую отметку? По какому предмету?
– Нет.
– Тогда почему плачешь?
– А почему ты спрашиваешь? Дел своих нет?!
Невесело хмыкаю и запрыгиваю на подоконник:
– Вообще-то и правда нет.
– Это не значит, что можно лезть к другим людям.
Прижимаю пальцы к закрытым векам и надавливаю, желая унять жгучее напряжение после неспокойной ночи:
– Хорошо, я не буду. Извини.
Через пару минут дверь в кабинку открывается, из нее выходит девочка с растрепанной темной косой до пояса. Ресницы слиплись от слез, нос, усыпанный красными бугорками, кажется воспаленным. В одной руке она сжимает очки с толстыми стеклами, а в другой – потрепанную кожаную сумку, неуместно увешанную значками с мультяшными рисунками. Класс седьмой или восьмой на вид. Девочка прищуривается и воинственно спрашивает:
– Что уставилась?
– Ничего. Я просто сижу.
– Нашла место, – грубо бросает она и шагает к раковине.
– Не знала, что это укрытие уже занято, – отвечаю я, продолжая безотрывно наблюдать за ней.
Девочка открывает кран, набирает воду в ладони и старательно умывается, не глядя в зеркало. Движения резкие и жесткие, словно она хочет стереть что-то неприятное и ненавистное. Жалость сдавливает грудную клетку, но я не спешу вмешиваться. Не всем она нужна, и не все умеют ее принимать. Девочка промакивает бумажным платком щеки, протирает стекла очков и опускает их на нос. Она поворачивается к двери, и я громко и четко произношу название крема, который посоветовала мне тетя Яна для ухода за проблемной молодой кожей. Девочка замирает на мгновение, а после выходит в коридор, не проронив ни слова.
Как сильно нас волнует внешность и сколько влияния имеет на то, как воспринимают человека другие. Упаковка важнее, чем вкус? Обложка интереснее содержания? Сейчас есть столько возможностей усовершенствовать как тело, так и душу, но все почему-то зациклены на первом. Проще нанести тональник, чем признать ошибки. Надеть модную одежду, но продолжать лгать. Было бы здорово, если бы люди смотрели в первую очередь на себя и на свою суть, а не пытались самоутверждаться за счет других, но это уже утопия. Поэтому помимо оболочки приходится еще и броню носить, если сил на это хватает.
Мысли тянутся к Елисею, напоминая слова, которые он сказал мне после похода в салон. «Лана, будь я обычным пацаном, без титула и славы хулигана, то засыпал и просыпался бы под остроумные шутки о моих глазах и аниме. Люди смотрят на внешность и обожают вешать ярлыки, а еще они любят обсуждать, сплетничать и самоутверждаться за счет слабых». У него уже не просто броня, а доспехи. Крепкие и непробиваемые, с острыми шипами и пиками, чтобы не просто защититься, но и ранить нападающего. Откуда это все? О чем хочет рассказать мне Сева? Мне действительно стоит бояться?
Проверяю время на телефоне, до конца большой перемены еще больше десяти минут. Обвожу взглядом уборную и разочарованно качаю головой. Какая я жалкая. Где же моя броня? Почему я должна прятаться и убегать? Война, значит? Манипуляторы вокруг? Ну я им покажу!
Спрыгиваю с подоконника и покидаю укрытие. Спускаюсь на первый этаж, в холле бурлит привычная суета. Генеральскую свиту нахожу быстро, вокруг них почти нет школьников, все благоразумно обходят крутых ребят стороной. Елисей стоит ко мне спиной, Витя и Рома, как обычно, смеются, Вероника снисходительно качает головой, а Настя… Настя улыбается мне с трогательной и всепрощающей грустью. Это белый флаг? Она сдается? Мы с ней и не соперничали толком, но ее жест кажется таким милым и душевным, что еще больше наполняет меня уверенностью. Друзья Елисея знают обо мне, о нас. Для всех мы пара, и мне нужно либо принять это, либо опровергнуть.
Шагаю вперед и останавливаюсь у Елисея за спиной, неловко переминаясь с ноги на ногу. Он поворачивает голову, искоса глядя на меня. Ни капельки удивления, будто только этого и ждал. С трудом сглатываю, замечая, как расходится свита: Витя с Ромой в одну сторону, Настя с Вероникой в другую. Елисей разворачивается и опускает подбородок, глядя на меня без единой живой эмоции.
– Привет, – произношу я, не придумав ничего лучше.
– Привет, Лана. Ты что-то хотела?
– Угу…
– Я тебя внимательно слушаю, – холодно говорит он.
Неужели ему и правда все равно? Вглядываюсь в лицо Елисея, умоляя дать хоть какой-то знак и не вынуждать делать то, что причинит мне боль. Уголки его губ едва заметно вздрагивают в короткой, но такой теплой
