1 февраля 1900 г.
Печатается по автографу (ГБЛ). Впервые опубликовано: ПССП, т. XVIII, стр. 321.
Отрезной купон денежного перевода на 28 р. 60 к.
Год устанавливается по упоминанию о плане школы, строящейся в татарской деревне Мухалатка. См. письмо 3032* и примечания к нему*.
…посылаю за февраль. — По-видимому, деньги, собранные для Мухалатской школы.
…план будет готов на будущей неделе. — План школы в Мухалатке готовил архитектор Л. Н. Шаповалов.
3030. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
2 февраля 1900 г.
Печатается по автографу (ИРЛИ). Впервые опубликовано: Письма, собр. Бочкаревым, стр. 189–191.
Год устанавливается по письму И. Л. Леонтьева от 26 января 1900 г., на которое отвечает Чехов; Леонтьев ответил 9 апреля (ГБЛ).
…шлю ответ на Ваше последнее письмо ~ пьесы читает еще Вл. И. Немирович-Данченко ~ Если пьеса понравится, то они поставят. — Леонтьев спрашивал, как зовут Станиславского и «на каких условиях ставит он пьесы», поскольку у него есть «одноактная, но вполне литературн<ая> вещь, которая, по настроению, подошла бы к его режиссерской изобретательности».
…вроде «Гордиева узла»… — роман Леонтьева (1887).
Вы называете себя моим почитателем. — Леонтьев писал: «Вы как будто сетуете, дорогой Антуан, на краткость моих писулек? Право же, так лучше… тем более, что все „лучшее“ в них очень кратко и может уместиться в 3 пунктах: 1) Я вас люблю искренно и нелицемерно. 2) Стою в первых рядах Ваших самых верных поклонников (и смею добавить — наиболее чутких!). 3) От всего моего капитанского сердца желаю Вам здоровья и счастья!!!»
Но Вы, вследствие обстоятельств ~ раздражены, залезли по колена в мелочи… — В этом же письме Леонтьев, как и прежде, жаловался Чехову на свою жизнь: «Все же остальное, т. е. всё, что выходит из этих светлых товарищеских рамок, довольно гнусно и едва ли стоит того, чтобы „им“ портить эгоистически почтовую бумагу… Стоит ли повторять, в сотый раз, что я все бьюсь, как рыба об лед, и в 45 лет живу хуже, чем студенты, снимающие одну из трех наших комнат; что, устроив и направив на своем веку достаточно людей, я сам не сумел устроиться, благодаря разным неудачам и несправедливостям; что я хвораю, и не одной, а несколькими болезнями (не мнительными, а действительными), и должен махнуть рукой, ибо не только себя, но даже жену лечить у меня не хватает средств — и т. д. и т. д. Положение Фофанова, если хотите, лучше, потому что откровеннее — нищета без всяких ширм, а я, по самому роду моей довольно разнообразной деятельности, связан сотнями отношений и — как ни смешно сказать — даже некоторой популярностью, что, в общем, заставляет меня нести этот оскорбительно тяжелый крест, который называется „благородной бедностью“».
О пенсии Вам рано еще думать… — Леонтьев писал: «Были у меня скромные и не совсем несправедливые мечты о пенсии от Акад<емии> наук: думал, имея 50 р. в месяц, определенные, жена могла бы взять квартиру побольше и сдавать больше комнат, чтобы окупать самую квартиру и еще кое-что; но действительность разбила и эти мечты — оказывается, чтобы получить таковую пенсию, надо быть или дамой (знаю, из них многие получают), или, по крайности, попасть под конку… Когда я нищенствовал во Владимире, я готов был удовольствоваться и 25 рубл. — и в том мне отказали… Ну, вот я излил Вам всю мою дрянь — и будто легче стало…» (ГБЛ).
…а Вейнберг, если охладел к Вам, то имел на это некоторое право ~ Вы напечатали протест ~ и это тогда произвело на всех тяжелое впечатление… — 10 декабря 1897 г. Леонтьев напечатал в «Новом времени» (№ 7827) фельетон «Еще одно последнее сказанье» по адресу Литературного комитета, председателем которого состоял П. И. Вейнберг. Тогда Чехов писал Суворину: «…зачем, зачем Жан Щеглов пишет эти фельетоны? Он увяз, совершенно увяз» (см. т. 7 Писем, письмо 2188). О том, как был встречен фельетон Щеглова, можно судить также по записи в дневнике С. И. Смирновой-Сазоновой: «… беседовала с Григоровичем и Потехиным о возмутительном фельетоне Щеглова, который, разозленный тем, что его пошлая пьеса не пропущена, делает донос на Комитет, что он запретил ее, п<отому> ч<то> она верноподанная» (ИРЛИ, ф. 285, ед. хр. 30).
В письме от 26 января 1900 г. Леонтьев жаловался Чехову: «П. И. Вейнберг, забраковавший целые две главные мои пьесы <…> вдобавок еще в обществе не подает мне руки!.. (Как видите, и в Л<итературно>-Т<еатральном> к<омитете> нет у меня руки!) Он стар <…> и я теряюсь, как мне поступить, а сталкиваться, волей-неволей, приходится. Дайте совет, мой добрый Антуан, бедному затравленному Щеглу??»
…радостную песнь Щегла… — Чехов, вероятно, от Леонтьева знал, как родился его псевдоним. Позже он писал об этом в своей автобиографии: «… не претендуя на разрешение мировых задач, следовал морали известной крыловской басни:
Пой лучше хорошо щегленком,
Чем худо соловьем…
Отсюда же извлечен мой писательский псевдоним „Щеглов“» (ИРЛИ, ф. 273, оп. 2, ед. хр. 39).
Лаура я давно не видел. Никаких сплетен от него я не слышал. — Леонтьев жаловался Чехову, что их общий знакомый, литератор и врач А. А. Лаур, находившийся в это время в Ялте (о чем еще раньше сообщил Леонтьеву сам Чехов), рассказывал в письме к нему о своих прогулках и разговорах с Чеховым. Леонтьев просил Чехова не верить тем сплетням, которые тот услышит от Лаура.
3031. А. М. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ)
3 февраля 1900 г.
Печатается по автографу (Архив Горького). Впервые опубликовано: Письма, т. VI, стр. 36–37.
Год устанавливается по письму М. Горького от 21–22 января 1900 г., на которое отвечает Чехов; Горький ответил 11 или 12 февраля (Горький, т. 28, стр. 117–118 и 119–120).
…спасибо Вам за письмо, за строки о Толстом и «Дяде Ване», которого я не видел на сцене…. — Горький писал: «Ну, вот и был я у Льва Николаевича. С той поры прошло уже восемь дней, а я все еще не могу оформить впечатления. Он меня поразил сначала своей внешностью, я представлял его не таким — выше ростом, шире костью. А он оказался маленьким старичком и почему-то напомнил мне рассказы о гениальном чудаке — Суворове. А когда он начал говорить — я слушал и изумлялся. Все, что он говорил, было удивительно просто, глубоко и хотя иногда совершенно неверно, — по-моему, — но ужасно хорошо. Главное же — просто очень. В конце, он все-таки — целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно. И это тоже очень хорошо, ибо — это очень человечно, т. е. свойственно человеку. В сущности — ужасно глупо называть человека гением. Совершенно непонятно, что такое — гений? Гораздо проще и яснее говорить — Лев Толстой — это и кратко и совершенно оригинально, т. е. решительно ни на что не похоже и притом — как-то сильно, особенно сильно. Видеть Льва Николаевича — очень важно и полезно, хотя я отнюдь не считаю его чудом природы. Смотришь на него и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть Львом Толстым. Вы понимаете? — за человека вообще приятно. Он очень хорошо отнесся ко мне, но это, разумеется, не суть важно. Не важно и то, что он говорит о моих рассказах, а важно как-то все это, все вместе: все сказанное, его манера говорить, сидеть, смотреть на вас. Очень это слитно и могуче красиво. Я все не верил, что он атеист, хотя и чувствовал это, а теперь, когда я слышал, как он говорит о Христе, и видел его глаза, — слишком умные для верующего, — знаю, что он именно атеист и глубокий. Ведь это так?
Просидел я у него более трех часов, а потом попал в театр к третьему акту „Дяди Вани“. Опять „Дядя Ваня“. Опять. И еще я нарочно поеду смотреть эту пьесу, взяв заранее билет. Я не считаю ее перлом, но вижу в ней больше содержания, чем другие видят; содержание в ней огромное, символистическое, и по форме она вещь совершенно оригинальная, бесподобная вещь. Жаль, что Вишневский не понимает дядю, но зато другие — один восторг! Впрочем, Астров у Станиславского немножко не такой, каким ему следует быть. Однако, все они — играют дивно! Малый театр поразительно груб по сравнению с этой труппой. Какие они все умные, интеллигентные люди, сколько у них художественного чутья! Книппер — дивная артистка, прелестная женщина и большая умница. Как у нее хороши сцены с Соней. И Соня — тоже прекрасно играла. Все, даже слуга Григорьев, — были великолепны, все прекрасно и тонко знали, что они делают, и, ей-богу, даже ошибочное представление Вишневского о дяде Ване можно простить ему за игру. Вообще этот театр произвел на меня впечатление солидного, серьезного дела, большого дела. И как это идет к нему, что нет музыки, не поднимается занавес, а раздвигается. Я, знаете, даже представить себе не мог такой игры и обстановки. Хорошо! Мне даже жаль, что я живу не в Москве, — так бы все ходил и ходил в этот чудесный театр».
