который, кстати, практически идентичен шаришскому диалекту восточнословацкого? А еще, например, — упраздняя само понятие времени, — переводчик может замахнуться на древние и даже вымершие языки, которые ни ему, ни его близким ничего плохого не сделали. Кто что и кому может сегодня — в эпоху, когда ай-фоны, ай-пады и прочие ай-устройства постепенно заменяют и отменяют мозговые функции, — перевести с таких языков, как шанг-шунг или цзинь-вэнь?
Но даже если умерить амбиции (хотя кто же умерит? кто смирится?) и лгать с одного современного языка на другой современный язык, то проблема лживости, как непременного условия переводческой деятельности, все равно остается. Как из трех лживых изводов выбрать не самый плохой?
Никак.
Береги свой хой.
И вообще привередничать и капризничать, выбирая, не надо, — говорила Орфею менада.
А он не внял.
Перевод — дурная молва: перебирать — перевирать — чужие слова.
Можно сопоставить все три плохие лжи, рассматривая их как подмножества, и из общих для них элементов вывести множество, сделать выжимку, эдакую эссенцию лжи. Так, по крайней мере, этот экстракт будет пересказом собирательным, совместным, согласованным, а значит — по общему предположению — более объективным, а значит — по общему мнению — более правдивым. Разумеется, заблуждаться спокойнее сообща. Лгать веселее вместе. Вместе весело шагать по просторам, по просторам и, конечно, привирать лучше хором. Но от этой соборности ложь все равно не станет правдой. От увеличения объема лживости процент правдивости не возрастет. Все мы экспериментировали. Это не значит, что следует отчаяться и потерять всякую надежду. Нет. Но это и не значит, что можно наивно верить, не понимая, во что и зачем. Нет. Не надо. Об этом достаточно популярно изложено в анонимном польдевском трактате «Краткий курс у-вэй». Но кто же его читал? Да и кто его прочтет?
Дух веет, где хочет. Из щелей бытия сквозняк удачи воет, хохочет. Дует с какой — ему одному — угодно силой. Иногда (редко) вдует так, что потом долго приходится отдуваться. Как в самой удачной лжи может оказаться доля правды, так и в самой неудачной лжи может найтись толика истины: от каждой лжи можно что-то ожидать, что-то взять и в это поверить (сказано же: верю, потому что лживо, и это высказывание в чем-то правдиво). Самый веселый, но не обязательно самый неправильный перевод — это лживый пересказ рассказанной лжи с одного незнакомого языка на другой незнакомый язык. Так, может произойти «испытание чуждостью» (по А. Б.). Так, может появиться пусть небольшой, но все же шанс, что при переводе переведется что-то правдивое. Минус на минус может дать плюс. «Ври, что хочешь: я правду знать хочу», — говорит персонаж А. С. (Т.). Честный переводчик — это человек, пытающийся преодолеть печаль и бессилие одиночества, который робко шепчет себе и далеким звездам: «Я хотел перевести сказанное не очень лживо, но у меня опять не получилось».
Лингвы все разные, а лингам един.
Всем рабам господин.
Так пусть же с хеттского на хурритский переводит переводчик с татарского на хорватский, а с урартского на угаритский — переводчик с удмуртского на ахеронский! И пусть все веселятся и пьют шотландский сингл молт! И пусть пьяно напевают что-нибудь меж означаемым и означающим! Познать незнанием (Н. К.)? Их закулисный, закадровый перевод может случиться невзначай, не в общепринятом знаке, а — вне знака, вне закона — как в оперативно поданном автозаке. «И чем случайней, тем вернее» (Б. П.). Их нетрезвый затрапезный перевод может получиться исподволь, то есть невольно оказаться в чем-то вольно — подпольно — правдивым, даже если переводят они совсем неправдоподобно. И совсем не то.
И не надо путать истину факта с правдой жизни.
Здесь, как и везде, главное не знать, а верить.
Вот.
Истин в мире немало, а правда на всех одна.
Вот она, вот она, языком замотана.
Честный переводчик — это, например, тот, кто говорит и понимает только по-польдевски, берется переводить с молдавского на мальдивский и — оказавшись на ярко освещенной сцене между мордвинами и мадьярами, которые никак не могут и, в общем-то, вовсе не собираются договариваться, — не гордо, а смиренно шепчет что-то свое на восточном наречии одного из средненемецких диалектов верхненемецкого кластера западногерманской группы германского языка, шепчет, прекрасно понимая, что далекие звезды его робкому шепоту все равно не внемлют.
И со времен… этих самых… скарабеев…
8. Контроверза
Критиковать вышеизложенное — дело легкое и не лишенное удовольствия. К примеру, послать оппонента в т. н. «герменевтический маршрут» с его четырьмя этапами: «настрой» (когда якобы настигают и постигают), «наступление» (когда якобы преодолевают сопротивление), «прорыв» (когда якобы осуществляют захват и присвоение) и «возврат поршня» (когда якобы достигается перемирие, согласие, т. е. соответствие оригинала и перевода). В этой милитаристской операции, задуманной Д. С., все ясно и логично, победа почти обещана, перемирие почти гарантировано. Но чем сильнее иллюзия переводческой прозрачности, тем она опаснее (на опасность всех этих «кабы» и «якобы» указывал проницательный С. К.). Вместо прорывов и захватов марширующим по этапу энтузиастам куда чаще встречаются тупики. Тупик, где не звучит никакой язык. Тык и кирдык.
Подобные пораженческие идеи, да еще и приправленные оголтелым ерничаньем, в духе «Ъ und А» (П. К.), вряд ли встретят радушный прием корпоративного сообщества. Все это и впрямь выглядит как дешевенький апофатический неоплатонизм (читай: «невоплотизм»), а еще как неловкое оправдание собственной переводческой несостоятельности, так сказать, профессиональной непригодности: мол, сам переводить не может, поэтому и тужится доказать, что переводить не может никто; тоже мне нашелся… ведь были же… ведь есть же… вот мы же… вот в ЖЖ же и иже…
Все ниже и ниже, все жиже и жиже…
Завраться до грыжи.
Что на это можно возразить?
Ничего.
Нужно ли возражать?
Нет.
Горькая, как резкое пробуждение, правда — все же лучше, чем сладкая, как медленное засыпание, ложь. Хотя в это и трудно поверить.
