Узнаю: тут мы были в прошлом году в середине апреля. Степушку тогда покрывала наледь и кругом лежал снег. А вот на том, чуть заметном гребне, справа, мы с Василием Николаевичем добыли круторога. Узнаю и ельник слева -под ним прячется звериная тропа, по которой можно подняться на перевал.
Пересекаем степушку. Сворачиваем влево к ельнику и тут решаемся заночевать.
Над горами густой вечерний сумрак. В тишине сбивчиво поют колокольчики да звенит холодный ручей. Дым костра поднимается над лесом, прячет ельник от загорающихся звезд. Мы долго пьем чай. У каждого свои думы. Трофим грустными глазами смотрит, как плавятся угли, как беспомощно вспыхивает и гаснет пламя.
-- Устал, Трофим? -- спрашиваю я, смотря в его простодушное, доброе лицо.
Он зябко вздрогнул и потянулся руками к огню.
-- Нет, не устал. Нину вспомнил, вот и грустно стало: как она там одна с Трошкой?
-- Надо было ехать к ней сразу после больницы -- и не было бы грустно.
-- Может, и надо было... -- ответил Трофим не без сожаления.
Он поправил костер, подсел поближе к теплу.
-- У меня предложение есть, -- обрадованно говорю я, -- послать кого-нибудь за Ниной и Трошкой. Пусть переезжают в Зею. В октябре и мы заявимся туда, вот и праздник будет.
-- Подождем, разве вот после Маи?
-- Опять -- после! Ты слишком долго ждал, чтобы еще откладывать.
-- Подуправимся, работу закончим, сам съезжу, -- упорствовал Трофим.
-- С тобою, кажется, не договоришься. Утром дам команду Плоткину, пусть организует ее переезд, -- и я пожалел, что раньше не подумал об этом.
На второй день мы поднялись на перевал. Тут геофизическая граница: справа к седловине падают тесные отроги Станового, а слева поднимается Джугджур. Седловина длинная, она делит узкой щелью большие горы на два хребта, отличающиеся друг от друга только названием. Горы лежат и впереди "ас, к югу. Но там мы видим не линии хребтов, а хаос вершин, разбросанных по огромному пространству. Зарождающаяся над перевалом Мая пронизывает их узкой щелью и по ней уползает к далекой Удской равнине, чтобы сбросить свои воды в Охотское море.
Я решаюсь подняться на верх отрога и осмотреться. Мне надо увидеть, хотя бы издали, уже отстроенные на вершинах гор геодезические знаки и их расположение.
Полдень. Со мною Кучум. Все, что видит глаз, я осматривал зимою, тогда горы утопали в снегу. Теперь другое: нет бесформенной белизны, гладких откосов, ледопадов. Хребты возвышаются предо мною в нищенском одеянии, прикрытые ржавыми лишайниками, обломками гранита да полосками зелени, просачивающейся сюда со дна провалов.
Горизонт затянут легкой дымкой -- где-то далеко горит тайга. Но мне удается увидеть "а господствующих вершинах конусы пирамид. Как приятно сознавать, что люди недаром топтали ногами эту скудную землю. След их труда уйдет в века.
Мы уже собрались покинуть вершину, как на нашем следу послышался стук камней. Не медведь ли? Я сбросил с плеч карабин. Вижу, на верх гребня, словно ветром, выносит черный комочек. Узнаю Бойку. Она мчится по нашему следу. Где-то близко наши.
Обрадованный, спешу на перевал.
На седловине у маленького дымокура сидит Василий Николаевич. Машу ему шляпой. Он идет навстречу.
-- Наконец-то! Чего это вы так задержались? -- говорит он, переводя дыхание.
-- Торопились, а время обогнало нас. Надо было попасть к Сипотенко, но разыскать его оказалось не так просто в этих пустырях. Что у вас тут нового?
-- Скажу прямо -- дела не важные. Ходил от Кунь-Манье вниз по Мае, насмотрелся на нее, не река, а черт бешеный.
-- Видно, напугала она тебя, Василий, А идти придется.
-- Только не на оленях. Щель узкая, скалы стоят над рекою тесно с двух сторон, не пропустят и не обойти их, горы страшенные. Вот разве на лодке рискнуть!
-- Ты думаешь, проплывем?
-- Кто его знает! Лодку сделал большую, добротную, попробуем.
-- Табор ваш где?
-- Под перевалом, пришли недавно с Кунь-Манье. Там олени корм выбили, стали далеко уходить, вот мы и решили передвинуться сюда, навстречу вам. С оленями беда: в тайге появились грибы, как отпустишь их -- ну и прощай, бегут, как очумелые, один перед другим, ищут грибы... Да что же это мы места другого не найдем для разговора?! -- спохватился он. -- Пошли. На таборе ждут нас.
Мы спускаемся на дно долины. Чувствую, ноги уносят меня навсегда от этих хребтов, от этих мрачных расщелин, от их немого покоя. Что ж, мы расстаемся друзьями...
По высоким гребням уже золотится мелкий ерник, прихваченный первыми осенними заморозками. В ветерке, случайно набегающем на нас, уже нет прежней ласковости, и небо кажется выцветшим, полинялым.
Вижу палатки у слияния двух ключей -- истоков Маи. Улукиткан идет навстречу с протянутыми руками. Он хлопает загрубевшей ладонью по моей спине, смотрит ласково в глаза и что-то шепчет на родном языке. Затем я здороваюсь с Лихановым.
Сегодня мы -- гости. За нами ухаживают, нам подкладывают лучшие куски баранины. Последнее время мы питаемся только консервами. Ну и вкусным же показалось нам свежее мясо!
После обеда прощаемся с Демидкой. Он возвращается на Алданское нагорье, а мы вьючим оленей, спускаемся вниз по Мае к устью Кунь-Манье, к исходной точке нашего предстоящего путешествия.
Путь проходит по знакомой долине. Тут мы тащили прошлую зиму нарты. И хотя сейчас нас окружает летний пейзаж, привычный глаз находит знакомые контуры гребней, утесов, памятные излучины реки. Становой уплывает в голубеющую даль и постепенно скрывается за ближними отрогами Джугджура. Только отдельные вершины как будто тайком следят за нами с высоты.
Вот и Кунь-Манье. У края наносника стоит большой лабаз с продовольствием и запасным снаряжением для полевых подразделений экспедиции, которым предстоит работать в верховье Маи. На дверках еще висит пломба. Но за продуктами уже приходили непрошеные гости. Они оставили на столбах следы когтей и острых клыков. Узнаю медведей. Хорошо, что строители предусмотрительно ошкурили столбы, на которых стоит лабаз, по ним даже самому ловкому молодому медведю не взобраться.
Дня еще много. Трофим и Василий Николаевич устраивают баню. Меня мучает нетерпение. Беру карабин и отправляюсь вниз по Мае: надо ж взглянуть на реку, прежде чем окончательно определить маршрут.
От устья Кунь-Манье Мая срезает левобережный отрог, и у переката впервые зарождается ее непримиримый рокот. Я поднимаюсь на утес. Впереди, куда стремительно несется река, сомкнулись береговые отроги. Долина выклинилась, и Мая, с гулом врываясь в скальные ворота, прикрытые сторожевым туманом, как будто уходит в глубину земли.
Я долго прислушиваюсь к этому предупреждающему гулу. Василий прав, с оленями по ущелью не пройти. На лодке -- так на лодке!
Чувствую, всего меня захватывает профессиональное любопытство. Знаю, путь будет трудным испытанием и в то же время будет полон заманчивой неизвестности, необыкновенных приключений, представить которые реально невозможно, "о можно предвидеть.
В лагере уже готова баня, Василий Николаевич льет на раскаленные камни воду, палатка от пара раздувается, как жаба. Я забираюсь внутрь, нещадно хлещу себя горячим стланиковым веником. После длительного пути, утомительных переходов баня -- большое удовольствие.
Все собрались у костра. Наступила ночь окончательных решений. Улукиткан мрачен. Он не согласен, он молчит, посматривая на нас не то с упреком, не то с сожалением.
-- Послушай, Улукиткан, мы должны - непременно обследовать реку, иначе нельзя начинать здесь работы. Вы пойдете кружным путем на оленях, а мы на лодке. Ты лучше подумай, где нам встретиться, чтобы можно было выбраться к населенным пунктам на оленях, в случае, если по Мае не пройдем до устья.
Старик долго думает, о чем-то советуется с Лихановым и опять молчит.
Ночь тихая, мягкая. Тайга до краев захлебнулась тьмою. Утонули во мраке хребты. И только река, невидимая в темноте, шумит и шумит.
-- Если обязательно так надо -- иди на лодке, -- говорит Улукиткан и тяжело вздыхает, будто поднялся на крутой перевал. -- Только помни: моему сердцу будет больно, пока глаза не увидят вас. Мы по тайге кругом будем ходить, близко к Чагару. Я говорил, такой хребет будет перед Удой. Там есть большой речка Эдягу-Чайдах, на его устье встретимся.
-- А как мы узнаем, что это Эдягу-Чайдах?
-- По Мае пройдешь -- увидишь посредине речки большой камень -- Совиная голова -- так его зовут эвенки. Сколько до него проплывешь отсюда -- там еще столько же до Эдягу-Чайдаха.
-- Откуда ты это знаешь?
-- Зимою, когда лед "а реке, люди тут ходи, говорили мне.
-- А на Эдягу-Чайдахе ты был?
-- Нет, тоже старики говорили. . -- Может, не найдешь? Он покосился на меня.
-- Если уши хорошо слушали слова стариков, глаза доведут, не обманут.
-- Сколько же вы дней будете идти до устья Эдягу-Чайдаха?
-- Сказать не могу, видишь, время какое пришло, олень одно место не кормится, бежит по тайге, как сумасшедший, ищет гриб, на дымокур не приходит. Трудно искать его. Если бы не эта беда, за пять дней дошли бы с Николаем.
