корки, тогда она говорила спокойно и о чем-то несущественном, прошмыгивающем мимо и настолько простом, что это даже не забивалось в Сашин мозг. Саша понимала, что материна незаинтересованность в их с Женей жизнях останется навсегда, и ее это устраивало, потому что, если бы мать решила все-таки залезть в них глубже, что-то узнать, понять, от этого бы внутри разболелось у всех. Саша не обиделась на шутку про протез и даже посчитала ее удачной, тем более что сама хотела носить лифчик: не то чтобы ее расстраивала собственная безгрудость, просто Саша скорее стремилась стать взрослой, мечтала об этом с детского сада, а взрослость в ее окружении определялась тем, как скоро ты отрастишь на себе и в себе все женское. Когда Саша надела свой первый лифчик, а сверху футболку и посмотрела в зеркало, она действительно увидела себя повзрослевшей. «Хорошо, что сейчас лето, – сказала мама. – Когда придешь в школу, все подумают, что грудь сама выросла».
В основном мать продолжала быть шумной и покусанной оводом, но когда с ней стали случаться эпизоды нормальности, а иногда и нежности, Саша решила, что это такой этап, переходящий во что-то материнско-выносимое. Может, мама просто ненавидела детей, и теперь, когда Саша и Женя уже почти перестали быть детьми, ей самой стало проще. Или же рано родившая мать не была к этому готова, и ее материнство отрывало от нее куски каждую минуту, зудело во внутренностях, а теперь она выросла и стала готовой. Саша продолжала разговаривать с ней только по делу, осторожничая, тыкая палкой в болото, разыскивая под водой твердую почву, но теперь она могла слушать мать и даже думать о сказанном ею. Саша надеялась, что, возможно, когда ей исполнится восемнадцать и она переедет в другую квартиру, мать станет настолько приемлемой, что свои два года до совершеннолетия Жене не придется сильно страдать. Но в один вечер выслушиваний, когда мать вроде-как-откровенничала с Сашей, стало понятно, что дело вовсе не в ее ненависти к детям или духовном росте. Оказалось, что у матери появился мужик. Какой-то обычный, скорее всего тупой, мужик по имени Олег, про которого мать говорила, что он «заставил почувствовать себя женщиной» и «показал, что жизнь не закончена», который работал завхозом в пожарке, но раньше был «видным человеком». Наверняка урод и мразь, подумала Саша и ничего не сказала, потому что перестала заниматься выслушиванием и начала думать о папе.
Мать, естественно, не проболталась, она специально распахала Сашу и засеяла в нее мысль о будущем отчиме, чтобы она как-нибудь в ней проросла, как угодно, чтобы Саша сама рассказала обо всем Жене и потом они как-нибудь подготовили себя к встрече с ним. В конце августа мать объявила, что Олег придет на ужин в выходные. В назначенный день мать разбудила Сашу рано, чтобы та помогла ей подготовиться, она даже написала список блюд, чего никогда раньше не делала. Интересно, она так волнуется из-за нас или из-за него, думала Саша, интересно, кого и кому ей страшно показывать. Саша сходила в магазин, потом на рынок, потом сварила десяток яиц и расколупывала каждое, сидя на кухонном уголке, дерматиновом и липучем, из-за которого по ногам ползли потовые капли. С каждым часом мать становилась все трескучее, скрученнее, а после обеда, которого не случилось, она стала кричать, иногда почти рычать, если Саша что-то делала не так, хотя Саше казалось, что она все делает так. Саша подчинялась матери и выполняла приказы, но не потому, что хотела ей помочь или сопереживала ее нервозности, а потому, что так из матери выплескивалось меньше шума. Когда все уже было готово, когда мать косметикой нарисовала на своем лице более свежее лицо и надела платье с оборочками на плечах, когда она вдруг стала нетрескучей и нацепила на себя какую-то мерзкую девочковость, которой никогда на ней не было, Саша наконец возненавидела ее и представила, как макает это раскрашенное лицо в унитаз. Поэтому, когда мать сказала: «Ой, он почти у подъезда, иди переоденься в сиреневое платье и причешись», – Саша зашла в их с Женей комнату, попросила уже наряженного Женю выйти и просто легла на кровать. Прошло несколько минут, в прихожей скрежетнул замок, зажужжало что-то басистое, какой отвратительный голос, подумала Саша, потом ее позвала мать, и Саша вышла из комнаты в том же, в чем была весь день. В домашних шортах и майке на безгрудье, в собственной липкости и, возможно, в яичных скорлупках. Почему не переоделась, мать вдруг снова стала недевочковой и грубой. Не успела погладить, сказала Саша. Да ладно, все свои, забасил мужик.
Когда сели за стол, стало понятно, что мать игнорирует Сашу и презирает ее, что специально заглядывает в каждого, кроме нее, что вареная картошка падает во все тарелки, кроме Сашиной. Саше было от этого радостно, злорадостно, садистски-приятно, но она закапывала свою радость поглубже. Олег был лысым и большим, большим в каждой части своего тела, хотя и не толстым. Он оделся в рубашку с короткими рукавами и просунул голову в галстучную петлю, которая, как представлялось Саше, вот-вот должна была лопнуть. Говорил громко, резано и много. Не пользовался ножом, распиливал куски мяса вилкой и иногда пальцем подталкивал на нее еду. Оливьеха – просто бомба, говорил его жирный рот. Винца еще будешь, подлить тебе, спрашивал его жирный рот. А деточкам плеснуть или еще молоко не обсохло, шутил его жирный рот.
Сначала стала пустой бутылка с надписью «Лыхны», потом стала пустой бутылка с надписью «Апсны». Саша ела много, впихивала в себя салаты, картошку, сыр, мясо, будто хотела завалить едой свое омерзение, ненависть. Они продолжали пить, в основном Олег, мать от него отставала примерно на четыре бокала, Саша не слушала их разговор, специально не слушала и, когда к ней обращались, не знала, что ответить, потому что все пропустила, и продолжала есть. Саша съела, наверное, пять своих обычных порций, ее уже начало тошнить, она понимала, что, вероятно, еда из нее выблюется, но все равно продолжала.
– Я считаю, что это американцы нашего карлика президентом сделали, – сказал Олег. – Они хотят развалить нашу страну. Саша, ты же согласна со мной?
– А вы откуда знаете, – сказала Саша. – Вы же просто завхоз.
Что-то звякнуло, наверное, это была подпрыгнувшая мать, а может быть, Саше показалось, что что-то звякнуло, может быть, это отлетел предохранитель в ее голове, который до этого оберегал ее от последствий, но теперь не выдержал.
– Милая моя, – Олег навалился на стол, его галстук проскользнул рядом
