Уши слушают: точно бутылка огромною пробкою бохает рядом, в двенадцатом:
— Англия!
— Франция!
О, —
«Малакаки, Мандро, Домардэн, доктор
Про, проктор Дри, —
— или Дру —
— друа де мор», —
только визы транзитные на истлевающем листике: паспорта.
Молодо светом играли глаза, нарушающие впечатленье; «ничто», осознавши себя с облегченьем, с огромным, без штампов и виз, упиралося задницей в крепкое американское кресло; открылись вторые глаза, на себе разорвавшие первые, точно сорочку, в прекрасные фоны диванов, прислушиваясь, как в двенадцатом хлопает голосом этот Велес, — вероятно, кидаяся корпусом, черным квадратом; и — пяткою по полу щелкает.
О, суета сует!
О, радость свободы, — не есть или есть, испражняться иль не испражняться, пред блещущими писсуарами! Или, — отщелкнуться дверью с «ноль-ноль», щелком выкинув «занято», с кряхтом согнуться, — затылочной шишкою под потолок, точно кукишем, броситься: в корень вглубиться речений: царя Соломона!
Не бить двумя пальцами дробь; безо всякого страха о губы помазаться пальцами: эта привычка Мандро выдавала; теперь уж привычка не выдаст, когда «Мандро» — выдан.
О, счастье быть телом!
Эпоха притворства, история древних культур, — Вавилона, Египта, Ассирии, Персии, — через которую он, «Фон-Мандро» проходил, свою длинную выкинув руку с сияющим перстнем финифтевым, в пальцы зацапав портфель, чтобы шкурой песца голубою овеять могучие плечи, — прошла! И столетия новых культур отчесал уже он, как «Друа-Домардэн», нанося свой визит этим — Наполеону, Маркизу де-Саду, Филиппу Красивому, — перебегая историей, как коридором по каймам эпох: от блистающих касс до блистающего: писсуара!
Довольно: пора с откровенным комфортом вращаться меж атомами — Гете, Канта, Тиглата-Палассера, — атомами Домардэн!
Не спросят:
— Чьи атомы?
Дела нет, — чьи.
Пусто небо над трубами: разве есть знак пролетающей птицы? Над этой трубой летел дым; били крыльями — галки, вороны: и проверещал раз пропеллером: Сантос-Дюмон; он — Лизаше понравился.
Небо — пустое; никто не отметит, куда улетел: так собравшее ветер в пригоршни, в одежду связавшее воды, пустая иллюзия, —
— Я-
— свои выпустит ветры; вода утечет: в писсуары; и будет — «ничто»!
Все же силился с кресла сойти, точно полураздавленное насекомое, жалко прилипшее к месту раздава.
Скакавшее тело губами писало губернии в странных усилиях передержать ерзы тоненьких, как у караморы, ног, зацеплявшихся, точно крючками параграфа, дергаясь под бронзой лампы; и вывесилось в коридор вопросительным знаком, затылочной шишкой торча в потолок, и лицо, оброненное в грудь, укрывая в муар отворотов визитки. Как плечи, не двигаясь, руки повисли, загнувшись кистями, поддерживая упадающие из визитки манжеты, которые уж не пристегивались.
Но глаза, выражающие величайшую пристальность, — смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель — небесного цвета.
Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.
Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией корпуса, слева направо, сломался — к Мандро:
— А танто![114]
А Лебрейль изощренным мизинчиком — к горлу:
— Ассэ: жюск иси![115]
И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.
— Компреансибль![116]
Геометрией корпуса, — справо налево, — к Мертетеву Тертию.
— Тертий?
И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, — ударился: в спину!
И — остановился: в задохе; «они» же не кинулись.
Как писсуары блистательны!
Как писсуары блистательны!
Перед одним — Дормардэн; Тертий — перед другим, пятя ноги; меж ними — дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах — он мыслил, страдал и любил.
— Суета сует все; ветер ходит кругами; и — воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:
— Все мы родимся от похоти в — в похоть, — расставил он ноги.
— Течем, как струя из сортирных пространств.
И с прикряхтом застегивался.
— Даже имя, — два шага к фарфоровой чашке, — сотрется; скажу — а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.
Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:
— Их же дезинфицируют.
И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:
— Как не бывшее бывшее: несколько лет, — и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и — мыслили здесь.
Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:
— Караулимый вами, — пунцовые десны беззубо оскалил, — спокойнее вас; и — свободнее вас.
И заикою став, продрожал:
— Негодяй я ужасный, — попал, — эдак скалясь, похабничают, — негодяю ужасному в лапы.
О, странно живые, — ужасно живые, — мерцающие над беззубым оскалом глаза!
— Вы, почтеннейший, — тише, — Мертетев ему, подходя к умывальнику:
— Этот Вадим Велемирыч — откормленный скот, — «непщевати вины о гресех», — так его называем, — чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.
Свои руки вытер:
— Пренэ: сэрвэ ву[117].
Передал полотенце:
— Прискорбная штука есть жизнь.
Но ударило, как по щеке: это — чмокнули губы:
— Мэрси!
Что-то вроде неистового поцелуя!
— Не мучайте: сразу, — глазами хотел приласкаться, — убейте!
С неистовой ненавистью:
— Задразненье!
И Мандро, понимая, — за все отольется, — простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.
— О, — ненароком — профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:
— Ну?
— Как?
Бросил руки сочувственно и патетически:
— Вот человек? Ему лавры срывать, — а он вот что!
Мертетев же в ухо Душуприю:
— Плох!
Но Душуприй свои золотые показывал зубы:
— Вы знаете?
И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:
— Я — старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.
И — пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, — руки помыть; —
— да, —
— кордон —
утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и — надежнее кандал.
* * *
Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали — бры, бры, — каблуки — над историями: древней, средней и новой;
а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;
и ерзавшим задом свой корпус качал.
Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:
— Кривая не вывезет: и — кривизной кривизны не исправите. Непротивление, — я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.
И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:
— О, да! Суета сует! И — честь имею.
Защелкал в двенадцатый номер.
Мандро же затылочной шишкой — в тринадцатый; и — налетел на Жюли де-Лебрейльку.
Нога на ногу, стан изломавши, без лифа, показывая мускулистую, смуглую, голую руку, подмышку и груди, — застрачивала что-то наспех она в свой блокнот, отняв столик.
Как? Корреспондирует?
— Акикуа?
А она, настоящий гарсон, повалясь на козетку, сучила ногами с тем видом развратным, с каким обнажала когда-то пред ним свои прелести:
— А-а-а!
С перекатами: про «Фигаро».
