VIII
Во все время, когда игрушечка, а не дом строился и снаряжался, дедушка-домовой с правой стороны был вне себя от радости и по ночам ходил вокруг него и потирал руки.
"Вот оно, — думал он, — как ухитрился свет-то… Барин этот должен быть колдун: только что я показался, тотчас узнал; только что задумался, как бы ухитриться, а он в угоду мне и выдумал!.."
— Ну, будет дом по твоему вкусу, — говорил дедушка-домовой с правой стороны своему сопернику.
— Посмотрим, — отвечал тот.
— Увидишь, — говорил этот.
— Ну, ладно, покажи.
— Постой, не готов.
— Э, лжешь!
— Верь, право-слово!
— Ну, смотри.
Прошло еще несколько времени до совершенного окончания и отделки домика. Дедушка нетерпеливо похаживает и сам дивится, как люди-то ухитрились.
— Истринно игрушечка, а не дом! Ну, надул же я его!
Наконец дом совершенно готов, дом на семи четвертях состоит из великолепного салона и столовой — она же и бильярдная. Салон — пол парке,[3] обои шелковые, мебель роскошная — люстры, лампы, канделябры, зеркала, картины, рояль, словом, все.
— Ну, пойдем! — сказал домовой с правой стороны домовому с левой и привел его в кабинет. Барина, по обычаю, не было дома.
Ночь светлая; месяц отразился в окно на лаковом парке домика, на бронзе, на мебели: светло, как днем.
— Ну, где же?
— А вот, полезай за мной.
— Да это стол.
— Полезай!.. Ну, видишь? Что?
— Постой, борода зацепила… А-а-а-а! — проговорил с удивлением домовой с левой стороны, входя в резные золоченые двери салона.
— Что? а?
— Да! ах какая бесподобная вещь! что твоя печурка!
И домовой присел на кресла, потом на диванчик, потом прилег на подушку, шитую синелью по буфмуслину.
— Ну, спасибо. А это что? гусли?., а? славная вещь!., вот будет мне житье… роскошь! Не то что за печкой…
"В самом деле роскошь… — подумал дедушка с правой стороны. — Жаль и уступить… право, жаль!.."
— Бесподобно! аи спасибо! — продолжал дедушка с левой стороны, растянувшись на диване. — Так уж ты владей всем домом, живи за которой хочешь печкой, а я уж здесь и расположусь…
— Э, нет, погоди еще: ты видишь, что в доме еще и печей нет.
— В самом деле, печей нет, как же это забыли печи выложить?
— Без печей нельзя… зима настанет, замерзнешь.
— Нельзя, нельзя; да скоро ли их сложат?
Уверив, соперника, что к зиме сложат непременно, хитрый домовой спровадил его, а сам залег на диванчик и начал потягиваться и расправлять кости.
— Нет, приятель, извини: не видать тебе как ушей этого домика, я сам в нем буду жить… Как же это я прежде об этом не подумал? Какое спокойствие, удобства какие!.. Все как по мне делано… и зеркала какие… и все… фу, как люди-то ухитрились… Это что в засмоленных бутылках, постой-ка?..
И домовой отыскал между посудой и приборами штопор в меру, раскупорил бутылку шампанского.
— Мед!. мед-то какой! Фу, как люди-то ухитрились!..
Буль-буль-буль… выпил всю бутылку и заморгал глазами, прилег на диван и заснул.
А между тем и барин, построив не дом, а игрушечку, тотчас же, по современному обычаю строителей, заложил его. Поутру пришли за ним и понесли на носилках к заимодавцу.
В полночь очнулся домовой. Что за стук такой? что за гам?
что за свет колет глаза? Взглянул — и ужаснулся.
Народу тьма, музыка гудит; какие-то пестрые шуты и шутихи шаркают, ходят, кривляются, кричат, бормочут что-то не порусски — страшный содом! От яркого света потемнело в глазах у домового, запрятал голову в подушку, свернулся клубком, лежит — чуть дышит.
Так прошло несколько дней. Измучился: ни дня, ни ночи по-, кою. И днем свет, и ночью свет. Но наконец выдалась одна темная ночка; прислушался — кругом все тихо; присмотрелся — никого нет. Вылез из домика, побрел на цыпочках по комнатам… искать печки. Ходил-ходил — нет печки в целом доме.
"0-хо-хо! Куда это я попал!.." — подумал дедушка.
Вдруг почуял он запах печки, откуда-то несет теплом. Глядь — труба.
— Что за чудеса такие? Бывало, трубы проводят наружу, а теперь внутрь.
Влез в трубу, полз-полз, смотрит — печь, преогромная печь посреди сырого подвала.
Что было делать? Погрустил-погрустил, подумал: "Не рыть было другому ямы, сам в нее попадешь", да и прилег, с горем, в печурке привилегированной амосовской печи.
Между тем, помните, Порфирий, вспылив на Сашеньку, ушел нанимать квартиру, нанял и переехал.
Дня три дулся он и не хотел показываться невесте на глаза.
Наконец не выдержал: грустно стало, отправился к ней, подошел к дому и ужаснулся. И его дом, и дом Сашеньки стояли уже без крыш, огорожены по улице общим забором.
— Братцы, — спросил он у плотников, пробравшись по наваленному лесу на двор, — не знаете ли, куда переехала из этого дома барышня?
— Барышня? А кто ж ее знает, — отвечал один плотник, потачивая свой топор на камне.
— У кого б узнать?
— А у кого ж узнать? Кто знает? а?
— А кто ж ее знает, разве у соседей спросить, — отвечали прочие.
У Порфирия облилось сердце кровью. Долго ходил он около дома, добивался у соседей, куда переехала Сашенька: никто не знает. Пошел вдоль по улице, выспрашивает у ворот каждого дома: не переехала ли сюда такая-то барышня? Нет, не переезжала.
Обошел все переулки — ни слуху ни духу.
В отчаянии Порфирий. День прошел, другой прошел — ищет, а следа нет. Избегал всю Москву; дворники гоняют его из края в край своими догадками.
— Барышня? молоденькая? Так! У нее женщина? Ну так, переезжала, да не понравилась квартира, так она вчера съехала на Разгуляй… как раз против бань.
Порфирий бежит на Разгуляй.
— Барышня? вчера? Переехала.
— Где же она тут живет?
— А вот ступайте за мной.
И угодливый дворник ведет Порфирия в мезонин, постучал в дверь.
— Кто там? — раздался голос.
Порфирий вздрогнул.
— Вас спрашивают, — крикнул дворник.
Дверь отворилась, вышла девушка, взглянула на Порфирия с улыбкой довольствия.
— Пожалуйте!
Порфирий, вообразив, что нашел Сашеньку, бросился в двери.
— Здесь Александра Васильевна? — спросил он, смутясь, у вышедшей из другой комнаты женщины.
— Александра Васильевна? Не знаю, жила, может быть, а теперь мы здесь живем… Пожалуйте, садитесь, прошу быть знакомым.
— Извините, — сказал Порфирий, — я тороплюсь…
И он выбежал из мезонина с тяжким вздохом обманутой надежды.
"Куда ж я пойду теперь?.. Где я ее найду?.." — думал Порфирий, повесив голову, в совершенном отчаянии, и шел бессознательно к бывшему своему дому.
Взглянув на новый дом, который стоял уже на месте двух стареньких, Порфирий вздрогнул, прислонился напротив его к забору и стоит как опьянелый.
— Не придет ли и Сашенька взглянуть на бывшее свое пепелище?
Но уже смеркалось, а ее нет.
— Ах, барин, барин, что с вами сделалось? — говорит ему Семен, качая головой.
— Ищи ее, Семен, — отвечает ему Порфирий и идет снова на поиск, справляется по спискам жителей в частях: в списках нет.
Походит-походит и снова придет к дому: не придет ли и Сашенька взглянуть, что сталось с ее домиком!
Однажды, прислонясь к забору, Порфирий закрыл лицо и стоял как над могилой. Вдруг раздался подле него громкий голос:
— Порфирий! Порфирий!
Он оглянулся, Сашенька бросилась ему на шею.
— Ах, счастье! — вскричал Порфирий, обнимая ее. — Теперь ни шагу от меня!
— Ах, несчастье! — проговорила, рыдая, Сашенька.
— Что с тобой? что это значит?
— Я погибла! я замужем!
Порфирий помертвел.
— Я думала, что ты забыл, оставил меня, и вышла с горя замуж.
Сашенька залилась горькими слезами.
Порфирий стоял безмолвно, смотрел в землю.
— Барышня, барышня, Александра Васильевна, матушка, пойдемте, беда будет! — сказала испуганная няня Сашеньки, приблизясь и узнав Порфирия.
— Порфирий! — повторяла Сашенька, приклонясь на грудь его.
— Сударыня, люди идут! — крикнула няня, схватив за руку Сашеньку.
— Порфирий! Прощай! — проговорила Сашенька.
Няня увлекла ее. Порфирий замер.
Спустя несколько месяцев известный уже нам барин, нанимавший дом, составившийся из двух старых, сидел однажды, по обычаю, против окна, с трубкой и стаканом чаю.
В эту минуту он смотрел во внутренность себя, но глаза его были устремлены на улицу. Казалось, что он рассматривает архитектуру дома и забора, обонпол[4] улицы.
Барин был бизорук, и потому все проходящие казались ему движущимися пятнами. Но вот несколько уже дней сряду обратило его внимание постоянное пятно против забору, которое двигалось на одном месте.
Это его побеспокоило: "Это уже не наружный предмет, это, должно быть, что-нибудь в глазу", — думал он.
