Я не возражал, но какое-то смутное враждебное чувство подсказывало мне, что Анна Петровна может дурно повлиять на Сашу, часто видясь с ней. Однако я сдержался и не высказал своих опасений. Саша стала четыре раза в неделю давать уроки в школе матери.
Я, как человек с независимым состоянием, числился членом разных благотворительных обществ и до женитьбы вращался среди разных дам-патронесс, устраивая балы, лотереи, базары. Много ли все это приносило пользы — об этом я, да, вероятно, и прочие члены думали не особенно много, но всем нам было весело убивать свободное время на заседания, на распорядительство, на верченье в беличьем колесе модных зал и гостиных, раздавая кому-то гроши и тратя на себя сотни и тысячи рублей. После женитьбы я почти перестал принимать активное участие во всех этих благотворительных затеях, как вдруг в декабре месяце, то есть на седьмом месяце после моей женитьбы, мне прислали повестку из «Общества попечительства о круглых сиротах и калеках» с извещением, что выбран в члены распорядительного комитета. Это избрание немного озадачило меня, так как в комитет избирались обыкновенно те лица, которые добивались этой почести. Я был не из их числа. Я поморщился, но отказаться от членства было нельзя: по правилам общества никто из членов не мог отказываться от роли члена распорядительного комитета при первом его избрании. Волей-неволей пришлось нести новые обязанности, которые, впрочем, были не особенно трудны, так как комитет собирался два раза в месяц. При первом же посещении комитета я сразу понял, кому я обязан своим избранием: главной распорядительницей комитета, а значит, и всего общества на этот раз делалась Софья Петровна Чельцова. Софья Петровна была когда-то красавицей, теперь она уже отцвела, хотя еще не признавала себя побежденною годами. За ней вечно увивался рой поклонников: одних привлекали остатки ее замечательной красоты, другие искали ее приязни во имя того, что ее муж был влиятельным членом государственного совета, третьих просто манила возможность постоять бок о бок с великосветскою женщиною, и этих цветочков диких, желающих попасть в один пучок с гвоздикой, было большинство. Благотворительные общества нередко тянут за уши в гору разных карьеристов. Отношения ко мне Софьи Петровны были всегда странными; она не то охотилась за мной, не то дразнила меня, и это началось уже с того времени, когда я почти мальчиком поступил в университет. Мы всегда были с нею «друзьями», как говорила она, и мне кажется, что никого она так не ненавидела временами, как меня. Дело в том, что она была женщина не моего романа: крупная по фигуре, царственная по манерам, властная по характеру, скорее злая, чем добрая, она ни на минуту не могла увлечь меня, и ее игра со мною в кошки и мышки всегда оканчивалась тем, что мышонок спокойно и равнодушно ускользал из ее когтей. Это дразнило ее, и игра в кошки и мышки со мной начиналась не раз, возобновляясь периодически, оканчивалась всегда одним и тем же равнодушием е моей стороны. При первом же посещении комитета, увидав Софью Петровну, я понял, что для меня наступает период игры в кошку и мышку, и невольно улыбнулся при мысли о том, как удивится, как вытянет лило Софья Петровна, узнав, что я женат и притом по страстной любви. Она упрекнула меня за то, что я давно не был у нее, пожурила за то, что вообще нынче невидим, по обыкновению, не выслушала моего ответа и засыпала меня поручениями: завтра я с ней должен осмотреть приют калек, послезавтра я должен съездить похлопотать о зале для благотворительного маскарада, далее я должен справиться, когда можно устроить в каком-нибудь клубе елку на рождестве, и так далее, без конца. Командовать людьми она умела.
— Коля, ты знаком с какой-нибудь Чельцовой? — спросила меня как-то Саша вечером, и в ее голосе было что-то особенное, точно ей что-то сдавливало горло.
— С Чельцовой, с Софьей Петровной? — переспросил я жену, немного удивившись ее вопросу. — Как же, знаком! Она главная распорядительница в нашем комитете попечительства о сиротах и калеках. Разве я тебе не говорил?
— Нет, не говорил, — ответила Саша, отрицательно качая головой.
— А ты разве не знаешь, что спросила о ней?
— Нет, так… Говорят, это дурная женщина, — несмело сказала Саша, пытливо смотря на меня.
— Как тебе сказать? Шаблонная светская барыня из отцветающих львиц и скучающих благотворительниц. Таких, как она, целая масса, и все они выкроены по одной мерке, на один фасон. Ничего интересного, ничего оригинального. А тебе кто о ней говорил?
Она замялась и ответила:
— Так мельком слышала у мамы, как-то говорили о благотворительницах, упомянули и о ней и сказали, что ты знаком с нею.
— И даже, может быть, по обыкновению, посплетничали о том, что она ухаживает за мною или я за нею? — спросил я, неприятно почувствовав, что кто-то подсматривает за мною и передает свои наблюдения моей жене.
— Ты, кажется, сердишься? — спросила в недоумении Саша, не без удивления глядя на меня своими наивными детскими глазами.
— Да, сержусь, — уже запальчиво ответил я. — Я не люблю ни шпионства, ни подозрительности. Да, я знаком с Чельцовой. Она всегда ухаживала за мной, ухаживает и теперь. Ты так это и скажи тем, кто наушничает тебе. Вероятно, это твоя мать? Ей хочется, чтобы ты начала ревновать меня. Ну, так я тебе скажу на это, что я презираю ревность жен. Ревнуют те, которые не верят в честность своих мужей, не верят в искренность их любви, не имея на то никакого права.
— И ты сердишься, считая меня именно такой женой? — проговорила Саша, сдерживая слезы. — Бог с тобой!
Она говорила просто, печально; в ее голосе звучала скорее грусть, чем упрек.
Мой гнев сразу утих. Я хотел что-то сказать. Саша тихо, с опущенной головой пошла из комнаты.
— Саша! Саша! — окликнул я ее молящим голосом.
— Нет, нет, я вижу, голубчик… что я должна молчать… — прерывающимся голосом проговорила она. — Там, у матери, молчать… здесь молчать… Господи, что же это за пытка!..
Я бросился к ней, сжал ее в объятиях, стал целовать ей руки.
И опять прошла эта весенняя гроза, опять прошла, очистив воздух наших отношений: я выяснил Саше, что никогда я не пробовал даже ухаживать за Чельцовой; она сказала, что она даже на минуту не заподозрила меня ни в чем; она заговорила со мной о Чельцовой просто потому, что слышала о моем знакомстве с Чельцовой и хотела узнать, что это за женщина, как я знаком с нею. Это было так просто, так понятно. Ведь расспрашивала же она меня о моих знакомых мужчинах, о моих заседаниях в ученых обществах, о моих служебных занятиях. Она интересовалась всем, касавшимся меня, как настоящая подруга моей жизни, как моя спутница в жизни.
Но бесследно эта гроза не прошла: Анна Петровна, ее племянник и племянница начали подстерегать меня, начали наушничать Саше о моих отношениях к Чельцовой, и Саше приходилось сильно воевать с ними, оспаривать их предположения, защищать меня перед ними и молчать передо мною, боясь, что я окончательно рассорюсь с ее родными и прекращу всякие отношения с ними. Если бы я поссорился только с ее двоюродными братом и сестрою, она, вероятно, не опечалилась бы особенно сильно, но моя ссора с ее матерью тяжело отозвалась бы на ней, так как она горячо любила свою мать…
— Мне надо поговорить с вами, Николай Николаевич!
С этой фразой, сказанной тем особенно торжественным тоном, которым приступают к объяснениям по поводу «историй», обратилась ко мне однажды Анна Петровна, заехав ко мне, когда Саши не было дома. Я немного удивился и ее появлению у меня в необычное время, и торжественности ее вида непреклонного следователя и судьи.
— Чем могу служить? — спросил я, приглашая ее сесть и предчувствуя не без раздражения начало каких-то дрязг.
— Вы знаете, что счастие моей дочери мне дороже всего, — сухо начала она, церемонно присев на кончик стула, — и потому, конечно, не удивитесь, что меня глубоко волнует все, что угрожает этому счастию.
— До вас опять дошли какие-нибудь сплетни, — уже несколько раздражительно произнес я. — Вы бы лучше сделали…
— Я личных советов не спрашиваю, — резко перебила она, — и знаю, что лучше и что хуже. Слава богу, пробилась всю жизнь своим умом и подняла на ноги дочь.
— Глубоко уважаю вас за это, — сдержанно сказал я. — Но дрязги и сплетни…
— Я не сплетница и сплетен не люблю, — ответила она строго. — Вы, кажется, хорошо знаете, что все мои знакомые и друзья знакомы и дружны со мною по десяткам лет, и никогда между нами не происходило никаких мелочных дрязг и сплетен.
Я это действительно знал. Ни у кого не встречал я таких прочных дружеских связей, как у Анны Петровны. Ее все уважали за серьезность ее отношений к друзьям, к ней все шли за советом в затруднительных случаях жизни.
— Что же вас волнует? — спросил я ее сдержанно.
