"Венец стариков - сыновья сыновей, и слава детей родители их." /Прит.
176/.
Но кто же этот "он" и кто же эта "она"? Вы, дорогой Г.П., наверное, уже догадались. Она - это я, Вовина мама, а он - это он, то,т кто мог бы стать Вовиным отцом, но, увы, не стал.
Однако, обо всем по порядку, если он вообще возможен в данной ситуации.
Меня зовут Елена, что значит сладчайшая, угодная для всех. Я, конечно же, Женщина с большой буквы, так по крайней мере утверждали все знавшие меня и не знавшие. До самого последнего времени красота буквальным образом сочилась, проступала из всех пор моего тела, через все печати времени и обстоятельств, цвела на фарфоре лица ярким рисунком, не выводимым ни гримом, ни бытовой химией.
Можно было разбить всю вещь и черепки выбросить, но вывести ее рисунок - нельзя, нет. Тем более, что я всю жизнь, начиная с детства, имела дело исключительно с понятиями Гражданского Долга, Нравственности и Веры-Надежды-Любви. Вернее, начала я с Г.Д. и Н. и уже постепенно дошла до В.-Н.-Л. И тогда как сначала ко мне буквально нельзя было подойти с чьим-то простым человеческим страданием, если сам человек не был черненьким (в смысле негром), то потом я уже задумалась о человеке вообще, независимо от его цвета. Ну, а после уж, надо признаться, вообще перестала заикаться о каком-либо человеке и его правах. Пора было подумать о едином и неделимом источнике, находящемся где-то вовне, потому что как же это понимать для женщины возраст, когда ей приходится постоянно выбирать, по выражению одной моей знакомой, между рожей и жопой - что это за выбор такой?
Вы, дорогой Г.П., будучи атеистом, конечно, меня понимаете...
Должна сказать, что все вообще начинают до чего-то доходить в моем присутствии, такой уж у меня эффект экстрасенса ли, гуманоида ли, не знаю. Но еще моя прабабка хохлушка, наблюдавшая мое младенчество, при виде огромной шишки на лбу между маленькими полумесяцами бровей и вороньим крылом волос ("Красавицу родила!" - сказали в роддоме почти лишившейся от ужаса чувств маме), крестясь и шепча, сделала заключение: "Тьфу, тьфу, тьфу, такие дети на свете не живут!.."
Шишка-то потом, конечно, спала (родовая травма), а красота, к несчастью, осталась, и вышло все по-бабкиному. Ведь разве это жизнь - сия груда никому не нужных, исписанных листков?..
Жизнь только и делала, что мерещилась - от слов марево и мор -сначала заманивала, а потом рыла могилу. Хотя были, конечно, моменты! Она же распущенная, шептали обыватели, злая, дикая, нехорошая... Нет, пела я, я просто свободная, и сейчас я вам это докажу!... Они просто обожали меня, буквально заглядывали в рот, словно из него сейчас что-нибудь выпадет бриллиант или лягушка со змеей, все равно. Обо мне сложился даже небольшой карманный эпос, распространившийся, подобно заразе, в нашем узком кругу и чуть шире.
Рассказывали, как в пылу застолья над заливными лугами животных и рыб я запустила свою острую туфельку в привидение, облаченное в мундир генералиссимуса, осмелившееся прогуливаться тут же среди яств и свободолюбивых тостов - и оно тут же рассыпалось... Да, то была я! Рассказывали, как силой своего взгляда во время демонстрации рабочих и крестьян я заставила потупиться одного и ныне еще здравствующего, но уже находящегося в заслуженном маразме политика немалого ранга... то была я! Рассказывали о письмах протеста, которые я писала все ночи напролет, а утром их рвала, сжигала и пепел запечатывала в бутылки, которые после бросала в местные водоемы, отчего их воды постепенно приобрели особую, желанную для вкуса горчинку... То была я! Рассказывали также о моей хорошей дружбе с бывшей лагерной овчаркой, чудовищной московской сторожевой сукой, которая в первый момент чуть не разорвала меня, когда мое легкокрылое и легкомысленное тело перемахнуло через высочайший забор ее друга и хозяина. То была я! И чудовище действительно уже летело ко мне как к добыче, чувствуя мордой запах крови, вкус человеческой кожи, жил и костей, но тут простые женские руки обвили лицо четвероногой убийцы и к ее огненному глазу прильнуло живое око. И - о чудо! Одна тварь покорилась другой твари, легла у слабых женских ног, завиляла хвостом и впервые задумалась о бесцельно прожитой за забором жизни. Говорят, потом она даже таскала мне на дом кефир с детской кухни, но вот это как раз неправда, не верьте. Но верьте, верьте - то была я!
Любившая, не любившая, свободная, несвободная, родившаяся и родившая, не крестившаяся, отбившая земных поклонов без счета, хоронившая, провожавшая, прощавшая, прощавшаяся, пившая горькую, умиравшая, ждавшая, не ждавшая, забывшая, забытая, одним словом, сама себе небольшой, сильно руинированный, но заново отстроенный город-крепость, город-герой!
Теперь немного о нем.
Он - мужчина с маленькой буквы, но и этого ему вполне достаточно, чтобы иметь власть. Он никогда не был похож на самого себя никогда сам себе не равен, так что ни о какой демократии в пределах этой суверенной территории речи вообще не могло быть. Он так изменялся каждый раз (или наоборот - не менялся, отставая от моих опережающих ожиданий), что я его даже не сразу узнавала, долго заново знакомилась, и лишь немного побыв, вспоминала, что раньше где-то встречалась.
Впрочем, может, он и на самом деле был не один, а их было несколько, теперь уже не помню. Просто мне по-настоящему не везло никогда ни с одним, поэтому память и оставила только его одного, стерев многократность потери. Неужели же, думаю я, миру обязательно нужно отдавать всех своих любимых? И одного достаточно - мертвое тело дважды не хоронят... Волосы его то были полны ветром, то отливали золотом, то подергивались ночным мраком, из уст срывались изысканно-беспардонные словечки очередного московского "стеба", тут же налету расхватываемые слегка обанкротившейся столичной публикой, близкой к искусству и насквозь пропахшей вином и мочой. Но однажды вся эта разношерстная грива волос и слов ко всеобщему изумлению покрылась патиной - как бы забронзовела - и изо рта стали извергаться уже не слова, а львиный рык, стон, хула... Я даже руку отдернула, но тут же и восхитилась: ряженый, натуральный же ряженый! его бы в наш русско-советский балаганчик до конца жизни, по гроб... Куда там юродивым и киникам, вместе взятым!
Так я восхищалась и любовалась - до боли, до тех пор, пока все это от родного крымского загара до неопределенного цвета глаз окончательно не ушло в вечную зелень калифорнийского лета.
У меня даже чувства потери не осталось - не приобретала. Что осталось, так это память о каких-то там гумилевских конквистадорах, смятых брабантских манжетах с осыпающимся с них золотом и дурной запах бывшей, мертвой жизни.
Еще остался розовый колобок - игрушка (но об этом потом).
- Желаю вам никогда не меняться, - сказал он на прощание.
И мы не меняемся. Живем сколько можем, а потом нас заменяют на наших детей.
"Младенец же возрастал..." (От Луки 2 40).
...А Вова лежал в своей люльке, подвешенный - крюк для этих целей специально был вбит в потолок. Чуть покачиваясь, он время от времени выпускал из себя положенное количество плача, смеха, гуканья и прочих детских отправлений.
В своем воспитании сына я руководствовалась простой истиной, вычитанной у одной женщины-поэта: воспитать ребенка нельзя, его можно только заговорить.
И мы разговаривали, заговаривали. Сидя рядом с люлькой, жили для него, для Вовы.
- Так вот! В тот самый день, над синими водами поверх стоящих в ней кто по колено, а кто по горло стариков и младенцев, под чужую молитву - на всю эту картину взирал совсем не Тот, во славу Кого эта молитва возносилась...
- Спорно. Тот - не тот...
- Да нет, тот. Только взирал он на них с улыбкой снисходительной и отчасти лукавой и благодать свою ниспосылать отнюдь не спешил -оставайтесь, мол, оставайтесь в сих водах вечными, неразумными, неродившимися детьми, не смеющими выходить из-под чужой воли! Не благодать, а вечное рабство было нам даровано...
- Но народ не виноват, нет!..
- Но все же пришли, все, как один!.. Народ веры желал...
- Не считая женщин и детей...
- Ха!..
- Желал?! А как же родной, незабвенной памяти Перун? Разве его он не желал?..
- Баснословное языческое идолослужение!..
- Желал, желал! А потом взяли да и отпихнули подальше от берега - плыви куда хочешь. А сами вступили в воды добровольным стадом, с деточками на руках...
- Твои деточки и понятия не имели об идее государственности!..
- Мои-то как раз имели!..
- Все пришли, со всеми потрохами, прорехами...
- А цель одна - заставить цивилизованный мир поверить в то, что мы тоже человеки.
- Просто хотели избавить людей от страха перед варварами. Мы ведь уже, как ни странно, и в то время были для всех страшнее арабов, болгар, чумы и холеры...
-???
-Да, да, да!..
- Почему, вы думаете, на площади в Антиохии стояла скульптура, на постаменте которой изображались последние дни города перед разрушением его росами? Ведь мы даже не предполагали туда вступать!
