- Подожди, - остановлю я его, - после меня остались дети. Цепь жизни не прервалась. Что тебе еще надо, начальник?
- Мало, мало! - возопит он. - Душу не умел сохранить свою, мерзотник!
- Так не учили про душу, дядечка. Все про дела да про дела.
- Не тому учили, тупицы, дурачье! Впрочем, дети - конечно, аргумент. Но все равно вторсырье! Молекулой будешь!
- А картины, картины, которые я оставил на земле? Ведь в них я подобен тебе. Я тоже создавал общее. Строил мироздание. Освящал его духом, - возражу я ему.
- Художник, что ли? - удивится он. - Подать картины!
И явятся перед нами все мои творения и шедевры.
- Да-а-а, - ковыряя пальцем в ухе, улыбнется небожитель. - Не без таланта, паскудник, не без таланта... Ну, что ж, вошью будешь!
- Как вошью? - возмущусь я. - Почему вошью?
- Потому как без веры ты вошь и есть!
- А с верой? - ударюсь я в последний диспут.
- С верой? - подумает секунду. - С верой тоже вошь!
Потом смягчится немного, высморкается в два божественных пальца, оботрет их о белые штаны и по-отечески спросит:
- Во что-нибудь хоть веруешь, скотинка?
- В экологию! - брякну я.
Он расцветет, как майский сад, разулыбается, протянет огромную теплую руку и погладит меня по седой головке. И я даже забуду, что он в эту руку только что сморкался.
- Это все меняет. Это хорошо. Это по-нашему, а посему верно. Ты не обращай внимания на старика, что-то я сегодня притомился. Иди, погуляй по садику. Друзей-товарищей поищи, а я пока твоими картинками займусь.
И пойду я по цветущему коридорчику, увитому розами и шафраном, плющом и виноградом, по мягкой траве-мураве, в страну Клубничию и Нектарию, к душам ангельским и нравам кротким, яствам сладким и друзьям вечным.
Так или вроде того представлял я Божий суд, глядя на жующего корку полнокровного Митяя. "Такой челюстью не клубнику хряпать, а камни дробить на гранитной фабрике", - нервно подметил я.
- А помнишь, Митя, как начинается Библия?
Митя не помнил. Я открыл книгу.
- Вначале сотворил Бог небо и землю.
Земля же была безвидна и пуста,
И тьма над бездной: и Дух
Божий носился над водой,
И сказал Бог: да будет свет
И стал свет.
И увидел Бог, что свет хорош,
И отделил Бог свет от тьмы...
Я закрыл книгу.
- Видишь, Митя, хотя про воду и землю упоминается, света в природе еще не существовало, и Бог, наверное, толком не предполагал, каков он из себя. И, только создав, понял - хорош. По сути, это первое эстетическое действо, так как оно понравилось. Родился свет - и родилось прекрасное. Но что это за Бог, Митя, который не ведает, что творит? А ведь по идее, как всё во всем, как всесущее и всевмещающее, Он должен вмещать и любой акт своего творения. Или в творчестве он не принадлежит себе?
- Принадлежит, принадлежит, - заворчал и завозился Митя.
- Творчество и есть свет. Земля была безвидна и пуста. Безвидна - вот в чем суть. Дело не в самом свете, старик, а в том, чтобы видеть. Прозреть. Все эти Божьи творения напоминают роды у наших женщин. Что-то вынашивается, создается, а что - не понять. Тьма и вымысел. А только родилось - сразу на свои места все и стало. Прояснилось. Бог сам себя рожал, а мы всё к человеку свели: якобы Вселенная для него создана. От гордости это в нас, от безумия. Себя с Богом сравнили и принцип подобия нашли.
- Чушь! - рубанул Митяй. - Не человек, а живое, симбиоз его - вот итог родов. Каждая живая тварь в природе, как на параде, вся сияет и лучшей хочет быть перед другими. А человек не выше и не ниже ее. Он равен ей. Блохе, вше, курице, корове.
- Кому-кому, Митенька? - рванулся я в его библейский потоп.
- Вше, - повторил он, - блохе и корове.
- Быть тебе, Митенька, - торжественно начал я, - в садах ангельских, и бродить у древа запретного, и взять с него столько, сколько вместить сможешь, потому что вещаешь сейчас ты по-нашему, и это хорошо, а потому верно! И это все меняет!
- Что меняет? - не понял моей тирады Митяй.
- Перед Ним меняет. - И я ткнул пальцем в небо.
Митя понял и загрохотал тугим, как конское чрево, брюхом.
- Хорошо верующим! - веселился и я. - У них судьба определена. Делаешь одно - в рай, другое - в ад. А что мы с тобой делаем?
- Тишину, - не раздумывая, выдал он. - Покой души бишь. Талант, он вообще-то выше веры. Он - вера, но не догматическая и слепая, а, как в Библии написано, - со светом. Он дает возможность снять все вопросы и обрести покой. Тишину!
Я вспомнил звенящую тишину звездной ночи и подумал: а ведь действительно тишина вмещает все. Любой писк, любой звук в ней симфонией разольется. Симфонизм - это оплодотворенная тишина. Тот, кто им живет, его не слышит. Он полон им. Не в этом ли кроется наша потребность в музыке? Наша маленькая планета, вобрав в себя свет, звук, запах, прикосновение, собрала все возможности мировой тишины и материализовала их. И это получилось у нее так хорошо, так ладно - все равно что рай открыть на Земле. Я поделился этой мыслью с Митяем, и мы радостно рассмеялись.
- А чем Бог тих, Митя? - помолчав, осторожно спросил я.
- Любовью, конечно, - быстро взглянув на меня жестким оком змея, ответствовал сын флоры. - Тишина да любовь - вот тебе и Бог! Свет он сделал, чтоб самого себя видеть, любоваться делами своими. Как мы любуемся детьми своими. А тишина - это когда без вопросов. Все понято, принято и в согласие опущено. Счастье! А любовью поднято, возвышено - потому как не для себя, а для другого и во имя другого, - подытожил наш разговор Митяй.
Сказано было точно - не убавить, не прибавить. Сотворено! Мы налили еще по стаканчику, выпили и вышли в осеннее молчание монастыря.
Высоко забравшееся солнце прело на вылинявшем голубце небесной кровли. Монастырь сонно лежал в сизом мареве последних теплых струй, медленно поднимавшихся к осоловевшему светилу. Но это был не сон, а цепкая, физически ощутимая тишина. И я чутко вслушивался в жизненные шорохи и скрипы монастыря. Я чувствовал, что он был опущен в тишину, как рука в воду, и спокойно стоял в ней, как град Китеж, срастаясь с ее мерцающей глубиной, не тревоженной ничем и никем, являя нам свое ломкое зеркало красоты. И если где-то скрипел ставень или звонко капала вода, то именно эти никчемные звуки и оттеняли тишину, в которой он жил. Не было в его светлых постройках ужаса перед бытием. Была лишь красота, мера вещей, сделанная любящей душой. Кого она любила, эта творящая душа: детей своих, мир вокруг себя, небеса, воды? Наверное, всё и меньше всего себя. Ведь мера не терпит гордыню. Я по-прежнему не верил ни в ангелов, ни в чертей, ни в небесную канцелярию. Но что хотел от меня Льноволосый, для чего оставил мне мою личную волю? Или в чем-то я был сильнее их, и они никак не могли преодолеть во мне это и пытались с моей помощью совладать со мной самим? Мысль эта чуть-чуть обрадовала меня, но я понял, что приближаюсь к опасному пределу. Еще шаг - и мне сделают харакири. Но когда будет этот шаг - я не знал.
Когда мы вернулись с Митяем в мастерскую, кастрюля опять была полна.
- Хоть бы кусок хлеба подкинули, сволочи! - буркнул Митя и нехорошо выматерился. Потом опомнился и выматерился хорошо.
Назавтра Митяй пришел к обеду. Опохмелился и, хмуро глядя на сияющую лебедь-птицу, процедил:
- Пора кончать с этой коньячной струей! Сам знаешь, где и с кем живешь. Мигом замотают. Весь город гудит от разговоров. Жди, скоро менты нагрянут, тогда не отряхнешься.
- А что делать? - возразил я. - Как с этим колдовством бороться, я не знаю.
- Что делать, что делать! Только и знаете, что бороться, - заворчал он. - Да переверни ты эту стерву вверх дном, а всем скажи, что сосуд лапы надул. Сушится!
Я так и сделал. Зелье разлилось по полу, шмяк стоял невыносимый, но я открыл окна, и мы, посмеиваясь, удалились из помещения. Мера была глупая, но веселая. К тому же мы в самом деле не знали, что делать. Беспечно шагая по дороге, весело болтали о чем попало. Я старательно избегал всяких философских обобщений, но поддатый Митяй все пытался вновь вступить на этот седой и опасный материк.
- Слушай, старик, - наконец ввинтился он с философской темой в наш радужный треп. - А помнишь эту фразу у Ницше, она еще много шума наделала в свое время?
- Какую?
- Бог умер! - убил веселье Митя. - Он что имел в виду - что умер христианский догмат о загробной жизни, о вечной человеческой душе или что-то другое?
- Другое, другое, Митя. Догмат о вечной жизни человеческой души недоказуем. Спорить о нем бесполезно. Как проблема он рано или поздно испарится, и люди перейдут к другому догмату. Вот об этом и вел речь Ницше. Он считал, что мир познаваем, а это читай - познаваем Бог. Основной христианский догмат: Бог непознаваем, - отметался. Познаваемое, в принципе, разлагаемо и изучаемо по частям. Но ты знаешь, что живое не разлагаемо на части, иначе оно станет мертвым. И познавать живое, как познавал его Ницше, значит умерщвлять его. И он, и многие другие в его время полагали, что это ничего, мол, поймем мертвое - поймем и живое. Не вышло. Наука сеяла вокруг себя смерть и изучала трупы. А главное, закрыв Бога на небе, мы тотчас открыли его на земле, но только более страшного и тупого.
