Когда мы вышли от них, нас просто шатало. Катя была совершенно зеленая, да и я, наверное, выглядела не лучше, по крайней мере, у меня было такое ощущение, что вся кожа покрыта этим жутким серым налетом. Мы шли к машине молча, трудно было говорить, не хотелось открывать рта, пока не отойдем подальше, как будто с летним воздухом нам в легкие мог попасть дубильный раствор. Послушай, - сказала вдруг Катя, - у них восемь таких заводов по всей России, ты подумай, восемь мест, где они вот так... бреют и ощипывают, или как это называется. Не помню, сказала я, но жутко совершенно, даже слова жуткие. Почему нас так переклинило, ты не знаешь? - спросила она. Мне не очень хотелось отвечать, я, кажется, знала, но мне было неловко. Понимаешь, сказала я, мы все-таки явно воспринимаем части живого как живое. Но мясо же нет? - сказала она. - Даже сырое, ты вот когда видишь куриную ногу, тебе разве плохо? Нет, - сказала я, - но, ради бога, не говори со мной сейчас про куриные ноги, меня тошнит, - и тут я заметила, что что-то булькнуло сзади, и обернулась. У Кати было такое лицо, что сомневаться не приходилось, и я только успела подскочить и оттащить ее поближе к газону, и тут ее начало выворачивать. Тихо, тихо, говорила я, и одной рукой хлопала ее по спине, а другой нашаривала в сумке бутылку с минеральной водой, все, все хорошо, ну надо же так, откуда он тут взялся? Ооо, - простонала Катя и согнулась опять, я всунула ей в руки бумажный платочек и гладила ее по спине, - оооо, я подамся в зеленые, честно, - и зашлась в спазме, - буду жить на капусте, я тебе клянусь. Будешь, будешь, говорила я, держа ее за плечи, она пошатывалась и дышала тяжело. Послушай, сказала Катя, я туда не пойду, пока он там лежит. Милая, сказала я, ну что ты, ну нам тут три шага до машины, вот попей, сядешь, включим кондиционер, тебе легче будет. Нет, сказала Катя, там он, я не пойду. Хорошо, сказала я. Стой тут и смотри на машины. Не поворачивайся. Я его уберу. Катя застыла, не шевелясь, как будто боялась увидеть тротуар боковым зрением, а я вырвала из блокнота плотный лист, сложила его вдвое, еще вдвое, подошла, наклонилась, взяла его за крыло, успев подумать: "Если у него что-нибудь раздавлено, меня начнет рвать почище катиного", - но голубь был как спящий, и я отнесла его и положила за урну. Почему-то бросить его в урну я не смогла.
Тезки
Здравствуйте, добрый день, меня мама послала спросить, нет ли у вас порошка какао, она делает эклеры, и ей не хватает порошка какао. Спасибо. Нет, я апельсины не очень, а можно вот сливу? Спасибо, а то мама все на базар не соберется, а я уж истосковался весь. Да, нет, она сказала, трех ложек хватит, спасибо. Спасибо, да, очень вкусная, я их люблю вообще. Да, конечно, я подожду. А как его зовут? И меня Алик! Вот странно. До сих пор я был один Алик. Здравствуй, Алик! Алик? A почему он так странно смотрит? Он плохо видит?
Нет, Алик, он видит хорошо, это у него такая болезнь, называется аутизм. Не бойся, это совсем не опасно, с ним можно играть, он очень умный мальчик, просто он не совсем такой, как мы. Нет, нет, он слышит, у него, кстати, очень хороший слух, очень чуткий, просто он, ну, как будто нас не замечает. Как если бы мы были очень далеко отсюда. Даже не далеко, нет. Как если бы мы были близко, но говорили на непонятном языке. И были прозрачные. Как если бы мы были птицы на ветках, ты же не прислушиваешься, когда птицы чирикают, и не смотришь на них, просто идешь по своим делам, да? Вот мы для него как птицы, он нас просто не замечает, мы не можем привлечь его внимания, Алик, совершенно ничем, абсолютно, мы можем тут бить в набат и джигу танцевать, он все так же будет сидет и смотреть в стенку, понимаешь? Ему не просто все равно - нас тут нет для него, он один, абсолютно один, я могу вот сейчас лечь и умереть, вот прямо тут, на полу, и он не прореагирует, он не заметит совершенно, и так и будет тут сидеть и смотреть в стенку, и я тоже ничего не понимаю, я не знаю, что у него там внутри происходит, понимаешь, совершенно, он, может быть, болен, ему плохо, или он умирает, вот он может прямо сейчас агонизировать, я собак лучше понимаю, чем собственного сына, ты понимаешь это? И так будет всегда, абсолютно всегда, понимаешь, ничего-никогда-не изменится!
Простите, пожалуйста, я пойду, я как-то невовремя, извините меня, я не хотел, всего хорошего, до свидания.
Извини меня, Алик, скажи, пожалуйста, маме, я ей занесу какао буквально через пять минут.
Сады Семирамиды
Девочка сидела на подоконнике, перекинув ноги наружу, и на секунду у него захолонуло сердце: ему показалось, что девочка собирается выброситься из окна. "Обычно стоят, - панически подумал он, - стоят, когда выбрасываются", - но тут же заметил, что локти у девочки согнуты и голова склонена: она читала. Несколько секунд он унимал желание немедленно подойти и наорать. Было ясно, что надо заставить ее сесть по-человечески, - не дай бог, подумал он, какой-нибудь идиот подскочит в шутку... Внезапно окрикнуть девочку он боялся, опасаясь, что она сделает резкое движение и потеряет равновесие. Подойдя поближе и на всякий случай смешно расставив руки, он тихонько позвал:
- Та-ня!
Девочка обернулась нехотя, увидела учителя и тут же переменилась в лице: недовольная насупленность сменилось фальшивой улыбкой. "Как они меняются в лице, увидев нас, - подумал он, - как туземцы при виде белого человека, который хозяин и одновременно враг". Вслух же спросил:
- Не страшно?
- Страшно, - сказала девочка.
Михаил Васильевич удивился.
- Тогда чего же ты там сидишь?
- Именно потому, что страшно, - сказала девочка. - Вопросы воспитания.
Однако, - подумал он, - ничего себе.
- Ладно, на сегодня хватит, - сказала девочка, аккуратно загнула страничку и закрыла книгу.
- Помочь тебе?
- Нет, спасибо, сама. Можно?..
Учитель литературы подвинулся. Девочка вцепилась пальцами в косяк и осторожно развернулась, медленно перекинув через подоконник сначала одну ногу, потом другую. Спрыгнула на пол и пару секунд постояла, не двигаясь, потом отряхнула ладони от кусочков сухой краски.
- Что ты читаешь? - спросил он.
- Блока, - сказала Таня.
- Что именно?
Таня посмотрела с интересом.
- Удивительно, - сказала она, - обычно фамилия автора взрослых полностью удовлетворяет.
Он улыбнулся:
- Ну так?
- Не Блока, - сказала Таня, - я читаю Парни, "Войну богов".
- Это, кажется... - начал он и осекся, чтобы не сказать "порнографическая", - э... довольно откровенная книга.
- А мне кажется, - сказала Таня не без издевки, - что для автора середины восемнадцатого века Парни проявляет редкую смелость в анализе конфликта античных и христианских религиозных постулатов.
- Понимаю, - сказал он, - я для тебя дикий зверь. Серое и унылое существо, призванное отравлять тебе жизнь.
Девочка слегка смутилась.
- Читай, - сказал он, - читай, Таня. Я до двадцати лет там кое-какие вещи доосмыслял, в частности, про Руфь и Аполлона. Потом уже понял, что он говорил о гермафродитах. Можешь на олимпиаде написать сочинение по нему. Жюри, я думаю, офигеет.
Сепатит
Алло? Здравствуй-это-я. И тебе. Как вы там? Я? Я так точно ничего, что мне станется. Ну вот как-то так, да. Да-да, нет, сейчас побежишь, я как бы по делу, я вот хотел только сказать: ты если с Сережей будешь гулять, не подпускай его ни к каким животным, кошкам всяким, собакам, и руки пусть моет хорошо, да? А то в Москве сепатит, вот сейчас по радио сказали. Ну, болезнь такая, ей болеют птицы, у них это как бы воздушно-капельным, а у кошек, если такую птицу съесть. Я уже видел сегодня мертвого голубя одного. Нет, ну он-то может и от чего угодно, но неважно, ты же понимаешь, о чем я. Собака? Ну, не знаю, наверное, если кошку съест. Да, вот так. Нет, я только за этим и позвонил, хотел просто предупредить. Да не за что. Ты как? Скажи, тебе что-нибудь нужно? Я могу привезти чего-нибудь? Ну, не знаю, подгузников, еды... Жалко, я бы привез. Жалко. Но если будет нужно - ты сразу позвони. Я буду джинн. Джинн из Карачаево. Кто это у тебя там разговаривает? A, Юра... Понял. Юра - это хорошо. Привет Юре. Юра - это пять. Юра - это наше все. Ну ладно, все, отбой, давай, пока.
Дитя и демоны
"Слушайте прикол", - сказал он, повернувшись к друзьям и подсунув правую ногу под себя. - "Почему у зайца задние ноги длинней передних?" Они сидели на скамейке в неглубоком сквере, полном весны и приятной, юной тревоги, их сумки валялись в траве в перемешку с куртками, на пронизанном солнцем ветру было зябко, но зато восхитительно легко. Андрей сидел на спинке скамьи, на самом краю, ногами в не слишком чистых ботинках попирая грязно-белое сиденье, и проходящая мимо бабка не преминула сказать: "Хуже, чем свиньи." Андрей засмеялся и поерзал, а Гоша нервно переспросил: "Ну? Мужики? Кто знает, почему у зайца задние ноги длиннее передних?" Сидевший между ними Кирилл уже несколько минут молчал, странно и напряженно, а Андрей смотрел на свои ботинки с таким подчеркнутым вниманием, будто они исписаны магическими текстами. "Ну, и почему?" - сказал Андрей, - "Почему, почему? Это, знаешь, и вправду очень интересно". Ничего тебе не интересно, с тоской подумал Гоша, господи, да что же это творится, они как будто вообще перестают меня замечать, они давно уже дружат как-то без меня, сами по себе, у них происходит что-то, в чем мне совершенно нет места, где же я их потерял, как же так вышло? Внутри шевелилась разлапистая тоска, и вдруг подумалось: "Убежать бы сейчас, убежать и заплакать." Потому, сказал он отчаянно, что у зайца нет друзей. Тяжелая ворона опустилась перед скамейкой в траву. Вдруг произошло какое-то резкое, не понятое Гошей движение, Кирилл вздрогнул, а Андрей быстро спрятал в колени обе руки. "Господи, да что происходит?" - взвизгнул про себя Гоша, и тут Андрей неожиданно соскочил со скамейки и сказал: вы знаете, ребята, мне, пожалуй, пора домой, - но смотрел он при этом только на Кирилла, и Кирилл тоже встал и сказал, глядя на ворону: а мне сегодня, знаешь, в твою сторону, у меня там тетя живет, я это... по делам. Ладно, сказал Андрей, пока, Гошка, я пошел. И я, сказал Кирилл, пока, до завтра. И они пошли через влажную поляну вниз, к трамвайной остановке, на некотором тщательно выверенном расстоянии друг от друга.
