С презрительной улыбкой он оглядывает стреляющий конвой и опускается из кадра нехотя.
пальба реже, а все идет.
Конвоиры и сами некоторые трясутся и бьют все ниже, все ниже. Это и есть "когда ружья стреляют сами". Один конвоир ошалел и еще кричит:
— Ложись! Ложись! Ложись!
никому. Поваленной колонне.
стихло.
Гай и Климов лежат впереди других и с земли смотрят зверьми сюда.
Пыль висит над колонной от паденья тел.
Убитый парень у ног конвоиров.
Сквозь конвойное оцепление входит Бекеч со списком. Минута его истории!
— Кого называю — встать! И выйти! Полыганов!
Из навала тел поднимается маленький Михаил Иваныч. Весь перед уже не черный, а от пыли серый.
…Вон туда!
показывает ему Бекеч за свою спину. И выкликает дальше:
…Шиляускас! Цвиркун!
МЫ ОТХОДИМ, ОТХОДИМ.
голос Бекеча слабей. Вот уже не слышен.
Только видно, как встают по его вызову заключенные и, взяв руки за спину, переходят в отдельный маленький строй, где их строят лицами в ту сторону, откуда пришла колонна. Они «арестованы». Их окружает резервный конвой.
ШТОРКА.
Два заключенных (передний из них — Меженинов, сейчас он без очков) в затылок один другому несут длинную кривую ржавую трубу. Задний (нестарый мужчина с крупным носом, крутым выражением) спрашивает:
— Слушайте, дОцент! А не поменять ли нам плечи?
Останавливаются. Меженинов:
— Ну, командуйте.
— Раз-два-бросили!
Скидывают с плеч трубу и увертываются от нее.
стук и призвон трубы.
Разминают плечи. Кряхтят. Задний показывает куда-то:
— Объясните мне, пожалуйста, член-корреспонден, куда смотрит, например, Госплан! Почему в безлесной пустыне такую громадину…
Над просторной производственной зоной — длинный, высокий корпус — из еще не потемневшего струганого дерева.
Его кончают строить: по стропилам положили продольную обрешетку и во многих местах уже покрыли тесом.
В разных местах перед корпусом и на крыше его — рабочее движение черных фигурок.
…отгрохали из чистого дерева! Ведь это дерево везли сюда за три тысячи километров!
Голос Меженинова:
— Полковник! Какой вы стали ужасный критик!
А небось, ходя в погончиках, считали, что "все действительное разумно"?
СТЯЖКА КРУЖКОМ
вокруг двух фигурок на гребне здания.
И УВЕЛИЧЕНИЕ.
Это Климов и Гай сидят на самом коньке. Вблизи них никого.
но оживленный плотничий стук.
Гай:
— …и ничего никогда здесь из побегов не выйдет. Подлезали под проволоку и уходили подкопом, — а далеко? Кого мотоциклами не догнали, — высмотрели самолетом. Разве нас держит проволока? Нас держит пустыня! — четыреста километров без воды, без еды, среди чужого народа — их пройти надо! Полыганова я умней считал, а тебя тем более.
— Павел! Чем ждать, пока в БУРе или на каменном карьере загнешься, — лучше бежать! Что-то делать!
— Не бежать надо, Петя!
— А что-о!?
Вдохновение на лице Гая:
— Не нам от них бежать! А заставить, чтоб о н и от нас побежали!!
Климов пытается угадать мысль Гая. Веселый голос поет неподалеку.
— чом, чом, чернобров,
чом до мэне нэ прийшов!
Это ниже, где крыша еще не покрыта, — с чердака высунулся меж обрешетки тот мордастый молодой Ы-655, сосед бандуриста, такой упитанный, будто он и не в лагере:
— мабуть, в тэбе, чернобров,
шапци немае?..
И оглядясь:
…Ну, ходимть, бригадиры, до Богдана! Галушки будем йисты!
ОТ НЕГО ВИДИМ
как Гай и Климов, сидя, съезжают по крыше сюда, вниз, и спрыгивают на чердак.
Здесь темнее. Двое уже сидят, остальные усаживаются под скосом крыши, в уголке чердака. Здороваются.
— Селям, Магомет!.. Здравствуй, Антонас!
Богдан:
— Що ж, панство, можливо буты спочинать? От мусульманского центра- е, от литовского — е, у русских ниякого центра нэма, Петька будэ тут за усю Московию. А у нас, щирых украинцев, руки завсе на ножах, тильки свистни!
плотничий стук — отдаленным фоном.
КРУПНЫМ ПЛАНОМ, ИНОГДА ПЕРЕМЕЩАЯСЬ, ОБЪЕКТИВ ПОКАЗЫВАЕТ НАМ
то двух, то трех из пяти. Эпическое лицо кавказского горца Магомета, доступное крайностям вражды и понимания (он уже очень не молод). Смуглого стройного литовца Антонаса — какими бывают они, будто сошедши с классического барельефа. Румяного самодовольного Богдана. Климова. Страстно говорящего Гая:
— Друзья! Вы видите — до какого мы края… Нас доводят голодом, калечат в карцерах, травят медью. И собаками травят. И топчут в пыли. Срока наши не кончатся никогда! Милосердия от них…? — никогда! Мы тут новые, но десять поколений арестантов сложили кости в этой пустыне и в этих рудниках! И мы — тоже сложим! Если не поднимемся с колен! МГБ нас как паук оплело, пересеяло нас стукачами большими и малыми. Мы потому брюхом на земле, что сами на себя каждый день и каждый час доносим начальству. Так какой же выход? Чтоб мы могли собираться! Чтоб мы могли говорить! Чтоб мы жить могли! Выход один:
Лицо Гая. Он страшен.
— Н о ж в с е р д ц е с т у к а ч а!
Магомет. Литовец. Климов. Бандеровец.
Да это трибунал!
…Пусть скажет нам Бог христианский, Бог мусульманский, Бог нашей совести — какой нам оставили выход другой?!
Они воодушевлены! Их тоже уже не разжалобишь!
…Не сами ли стукачи поползли за смертью?!..
ЗАТЕМНЕНИЕ.
музыка возмездия!
В серых тревожно шевелящихся клубах — экран. Меж них в середине — беззащитная, равномерно дышащая грудь спящего. Сорочка с печатью "Лагерь N…"
Кромка одеяла.
И вдруг взметается (крупная) рука с ножом.
Удар в грудь! — и поворот дважды.
Снова взлет руки. С ножа каплет кровь. И струйкой потекла из раны.
Клубится, клубится экран, как дым извержения.
Удар!! — и поворот дважды!
и в музыке эти удары!
Взлет руки. Она исчезла. Серое и красное на экране.
протяжный болезненный человеческий крик:
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а…
Клубы расступаются. Виден весь убитый, лежащий на нижнем щите вагонки. И кровь его на груди, рубашке, одеяле.
И вокруг — еще спавшие, теперь в испуге поднимающиеся с вагонок люди
от крика:
— А-а-а-а…!
Комнатка — на семь тесно составленных вагонок. За обрешеченным окном — темно.
Это кричит — старик-дневальный в дверях, обронив швабру и мусорный совок. Это он первый увидел убитого и криком поднял спящих. Теперь, когда он не один перед трупом,
крик его стихает.
Все молча смотрят на убитого. Непроницаемые лица. Жалости нет.
ШТОРКА.
В той же комнате. Все — так же. Перед трупом стоит Бекеч. Два надзирателя. Режущим взглядом обводит Бекеч
— И ни-кто? Ниче-го? Не видел?!
заключенных. Они:
— Мы спали… Мы спали, гражданин начальник…
Дневальный
— Только подъем был! Гражданин надзиратель только барак отперли! Я за шваброй пошел. Прихожу, а уж он…
Бекеч сощурился.
— Тебя-то я первого и арестую! Ты мне назовешь, кто не спал!
КОРОТКОЕ ЗАТЕМНЕНИЕ.
те же серые клубы по экрану. та же музыка возмездия.
И тот же взмах руки с ножом. Вынутый нож кровоточит.
ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
Больничная палата, ярко освещенная. За обрешеченным окном темно. На пятерых койках — больные. С шестой выносят на носилках тело.
Голос:
— В операционную! Быстро!
Тело вынесли, и Бекеч спиной своей прикрыл за носильщиками дверь:
— И вы?! То-же-ска-жете-что-не-ви-дели?!..
вонзающимся взглядом озирает он
оставшихся оцепеневших больных в своих койках.
…Не слышали, как здесь убивали? Десять ножевых ран — и вы хрипа не слышали? Тумбочку опрокинули, — а вы спали?
Больные — при смерти от страха, но не шелохнутся. Глаза их остановились. Еще раньше остановились, чем пришел Бекеч их пугать.
Крик Бекеча возносится до тонкого:
— Спали?! Одеялами накрылись, чтобы не видеть?
ШТОРКА.
Операционная. Врач с седыми висками из-под белой шапочки. Сосредоточен на работе. Его молодой помощник (больше виден со спины).
Очень тихо. Редко, неразборчиво — команды хирурга.
Операционный брат четко, поспешно, беззвучно выполняет приказания. У окна стоит Бекеч, следит пристально. Белый халат внаброску, поверх его кителя.
Хирург чуть поворачивается в сторону Бекеча. Негромко:
— Он умирает.
Бекеч порывается:
— Доктор! Очень важно! Хотя бы полчаса сознания! Десять минут! Чтобы я мог его допросить! — кто убийца?
Хирург работает.
Неразборчивые команды. Иногда — стук инструмента, положенного на стекло. Тишина.
Хирург наклонился и замер.
Выпрямился. Бесстрастно:
— Он умер.
ШТОРКА.
В предоперационной — хирург и его помощник. Они уже сняли маски, расстегивают халаты. Видны номера у них на груди.
