Владимир Даль - Цыганка

Кассандра отстала немного от истории новейших военных действий и политики, подумал я. Силистрия уже была взята нами. Я ей сказал это. "Ну так он верно прийдет опять, если турки его не зарезали",-- сказала она. "А если?" -- спросил я.-- "Тогда я буду по нем плакать".-- "Будешь?" -- "Буду!" И влажное яблоко очей ее и притуплённый туманный взор образовали привлекательную противоположность с постоянной улыбкою алых уст. "Кассандра!--сказал я ей.-- Я скоро еду отсель -- возьми себе этот червонец, береги его до дня свадьбы твоей, будь всегда такова, как ты теперь, и вспоминай меня иногда!" -- Она с живостью ухватила червонец, повертела его на пальчиках своих, рассматривала -- это был первый попавшийся ей в руки -- и положила его опять на стол. "Ну треба ламине, не надобно мне его,-- сказала она,-- спрятать мне его некуда, а что скажут, если здесь в доме его у меня увидят?" -- Я молчал.-- "Дайте мне,-- продолжала она, положив с доверчивостью руку свою ко мне на плечо,-- дайте мне этот турецкий поясок!" -- Голос, взоры, улыбка ее -- все выражало доверие, чувство привязанности и благодарности и самодовольствие в отвержении столь значительного для нее подарка. "Возьми поясок, Кассандра, бери что хочешь, что тебе нравится!" Она взяла его, обвила вокруг себя и положила опять на стол: "Не хочу и этого; что скажут о червонце, то же скажут и об этом!"

В сию минуту послышался стук в сенях, мы оглянулись, карета стояла у крыльца, и кукона уже из нее вылезала. Кассандра, всплеснув руками, бросилась к двери, потом одумалась, сделала мне знак рукою и, прислушиваясь, остановилась. И я подошел, стал подле нее, едва переводя дух и ожидая минуты, в которую в сенях все стихнет и опустеет, чтобы выпустить милую пленницу мою, которую так безрассудно завлек я в столь неприятное положение. Все стихло -- она повернула ручку замка, и -- я уже опоздал, когда наклонился лицом к призраку, в котором думал еще видеть ее перед собою!

В самое это время вдруг прибыл в Яссы чиновник для осмотра госпиталей. Он канул, как снег на голову. Военновременные госпитали никогда не могут достигнуть исправности постоянных; они созидаются всегда, сообразуясь с обстоятельствами, обыкновенно на скорую руку, и потому даже при самой отчетливой попечительности правительства военные госпитали всегда более или менее будут терпеть недостатки разного рода. Эта истина дознана уже столетиями; каждая новая война подтверждает то же. Два дня бегали мы, ординаторы, в мундирах и шляпах, суетились, спотыкались через шпаги свои, хватали мимоходом больных за руку чаще обыкновенного, смотрели на языки и прописывали. Иностранный доктор медицины З…, вступивший в службу нашу по воспоследовавшему тогда приглашению, по контракту, на военное только время, зная дело свое хорошо, но не зная, как у нас говорится, "службы", имел значительные неприятности за различные беспорядки, которых он не умел досмотреть, почему, считая себя по излишнему немецкому честолюбию своему оскорбленным и обиженным, хотел немедленно оставить службу. "Ты этим досадишь только себе,-- говорил я ему,-- святое место порожним не останется, а ты, на первый случай, будешь без хлеба! Порядок есть душа общежития, дисциплина -- душа службы". Но возвращаюсь к предмету. Сей-то строптивый сын Эскулапа сидел у меня в один вечер, и я писал ему просьбу об увольнении его от службы; толковал этому небожителю, чаду луны, что у нас просьбы об увольнении подаются или по болезни, или по домашним обстоятельствам для приискания иного места или, как в этом случае, по причине истечения условленного по контракту срока; он спорил, кричал, горячился.-- Вдруг в это время в сенях моих послышался стук, как будто бы что упало, зазвенело разбитое окно, раздался топот нескольких скоробегущих ног; ближе, ближе, с силою бросился кто-то в дверь мою, и Кассандра вбежала. "Я запру",-- сказала она, запыхавшись и поставив ногу перед дверью, ухватилась рукою за ключ и поспешно повернула его. Мы оба были крайне удивлены, изумлены, я встал с беспокойством, а у огорченного товарища моего чело просветилось и прояснилось. Кассандра, по-видимому не замечая вовсе постороннего, подошла ко мне и, ломая руки, молила о спасении. Товарищ мой, природный буковинец, заговорил с нею по-молдавански, она, не переводя духа, лепетала сряду четверть часа, и оказалось наконец следующее. Она действительно была уже продана племяннику хозяйки нашей, который через несколько дней едет и берет ее с собою. Он теперь позвал ее к себе, она не пошла, он велел поймать ее и привести, она вырвалась, убежала, сшибла с ног всех, кого ни встретила на лестнице, в сенях и в коридоре, и бросилась в мою комнату, как единственное для нее убежище в целом городе, не только в целом доме. Люди, постояв, пошептав и потоптав около дверей, тихонько отошли; никто не осмелился войти или постучаться. Товарищ мой был восхищен и очарован, он всплескивал руками и хохотал во все горло. Рассказ ее был так прост, ясен и выразителен, телодвижение ее, когда она, положив руку на грудь, наклонялась всем телом вперед, было так сильно и убедительно, что он не мог опомниться.-- Наконец мы, наделав кучу планов для спасения и свобождения Кассандры, распростились с ним до утра.

"Чего же ты теперь от меня хочешь?--спросил я Кассандру.-- И что я могу теперь для тебя сделать?" -- "Я не пойду от вас,-- сказала она, -- я останусь здесь до утра; днем я их не боюсь; но теперь к ним не пойду!" -- "Куда же я тебя дену и где ты ляжешь, Кассандра? У меня, ты знаешь, только одна большая комната!" -- "Аич, здесь,-- сказала она, указывая на пол подле печи,-- здесь лягу!"

Я велел ей лечь на один конец длинной молдаванской софы, занимавшей, как обыкновенно, всю ширину задней стены, а сам, завернувшись в плащ, лег на другой. Через пять минут я встал, взял фуражку, накинул шинель, оставил Кассандре ключ от комнаты моей и пошел на ночлег к одному из товарищей.

Дорогою встретил я еще обычный похоронный церемониал нескольких от чумы умерших. По темной, никогда не освещаемой, узкой улице шел чокла {Чоклами называются здесь обрекшиеся за плату обязанности ходить за чумными и хоронить их. Они обыкновенно уже перенесли сами чуму и потому в продолжении одной и той же эпидемии редко вторично заболевают. (Примеч. автора.).} с факелом и кричал, дабы встречные могли заблаговременно посторониться: "Ла ждума! Ла ждума!" {Чума, чума! (молд.)} Воловий воз был нагружен тремя или четырьмя трупами со всеми пожитками их. Другой чокла в смоленой рубахе спокойно восседал на них и понукал хлыстом волов.

Было поздно, как мы улеглись; еще позднее, когда успокоилось несколько изнеможенное, мечтательными предприятиями взволнованное воображение мое и погрузилось в полусонное забытье, то есть, говоря по-русски, когда усталость меня одолела и я уснул; а когда пробудился, то луч солнца, упадавший на средину пола, возвещал мне уже не раннее утро. Я был один. Все, вчера со мною сбывшееся, казалось мне чудным и беспокойным сном. Едва успел я одеться, чтобы отправиться домой, как слышу на улице страшный крик, необыкновенные воззвания и голоса. Бегу за ворота. Здесь неожиданное явление меня поразило. По улицам водили и наказывали по здешним обычаям двух преступников: жида и цыгана. Голые по пояс и высмоленные, шли они, громогласно взывали к народу, каялись и высказывали, что зарезали двух русских маркитантов на большой дороге. Палач шел за ними; чиновник в багровом плаще впереди читал вслух приговор, арнауты, стражи, их окружали; народ кучами валил и волновался вслед. Я стоял: куча теснилась и волновалась по узкой улице неугомонной толпой мимо меня -- вдруг слышу за собою знакомое: "Здравствуй, бояр!" -- оглядываюсь и вижу моего Радукана! "Ты здесь?-- сказал я.-- Здравствуй, братец, зачем же ты доселе не приходил ко мне за деньгами?" -- "Когда случилось мне несколько времени после встречи нашей быть в городе, то я вас более в Хан-Курое не застал; а по боярским дворам искать не смел; вы знаете, что бояре, опасаясь чумы, запирают ныне ворота решетками и чужого никого на двор не пускают, а нашего брата еще, пожалуй, чокои и поколотят!" -- "Пойдем же со мною",-- сказал я. В воротах моего жилища сошелся я еще с доктором З…, который шел с любопытством проведать меня, и удивился новому проводнику моему.

"Вот земляк твой",-- сказал я Кассандре, бежавшей с лестницы второго жилья, когда я вступал вместе с Радуканом в сени.

"Радукан, бояр!" -- закричала она. Это был тот самый, кого она по заключении мира считала еще на работе в турецкой, несуществующей крепости. Радукан, улыбаясь, поклонился и, медленно подходя к ней, взглянул весело на меня и сказал, указывая на нее: "Кассандра, бояр!"