Дело уже к полудню. В мастерской накурено до синевы и больше всех садит Зизика.
- Слушай, Спирка, что ты за человек, сам не пьешь и другим не даешь, деланно возмущается он, когда появляется с его точки зрения нужный, "тот" клиент. Отец молчит.
- Слушай, ты когда-нибудь видел, чтобы двумя пальцами пятаки гнули? Нет? Так я тоже не видел, пока этот парень тут не появился, - обращается он к приезжему клиенту, указывая кивком на отца. - Только номер этот стоит бутылку "Абрау-Дюрсо", - без паузы добавляет Зизика. - Нет, дорогой, так мне не надо, я люблю выпить на спор. - Спирка, на пятак, дай выпить за счет этого дурака, - это уже вполголоса по-гречески отцу.
Тот молча берет пятак в черную от дратвы ладонь, как бы собирается протолкнуть его в "дулю" - большим пальцем между указательным и средним - и, крякнув, бросает на стол согнутым в корытце.
- Это ж надо, - клиент разглядывает изуродованный пятак, смотрит с восхищением на отца. А тот шьет.
- Это обмыть надо, - напоминает Зизика.
- Конечно, надо, - с готовностью соглашается клиент. - Спирка, я скоро приду, - говорит Зизика. Иногда действительно приходит.
Отец часто шил по вечерам дома. Под тусклой лампочкой без абажура, посреди комнаты ставил свое сапожное кресло - низкий и широкий табурет, где вместо сиденья - накрест переплетенные в решетку кожаные ремни. Шил больше чувяки, их еще называли "выворотки". Чувяки в то время были всеобщей обувкой в наших местах. Мягкие, легкие, на кожаной подошве и без каблука. Шились прочной дратвой, тщательно провощенной. Иногда он давал мне в руки кусок липкого воску и дратву, всякий раз показывая, как вощить. Пахло остро и привычно кожей и клеем. громко стучали на стене часы с кукушкой. Но были вечера, когда отец лежал на кушетке, держа в руках толстую тяжелую книгу и что-то бормотал вполголоса. Он читал так, почти по складам, вслух. Неудивительно, если знать, что окончив 4-классную греческую церковноприходскую школу, с 13-ти лет уже сел сапожничать. Это был том истории древней Греции. Очень ему, наверное, хотелось заглянуть в седую даль своей прославленной родины, и он упорно пытался читать. Это было трудно, усталый, он быстро засыпал, тяжелый фолиант с грохотом падал на пол.
Однажды он долго рылся в груде сапожных колодок, гремел ими сверх обычного, явно был не в духе. Отшвырнул в угол одну-другую, хлопнул себя по коленкам и сказал: "Не послушал тогда Володю Коккинаки, не поехал учиться, так всю жизнь и буду гнуть спину над колодками". Быстро встал и вышел во двор...
В начале тридцатых годов отец пытался сменить профессию, уехал пытать судьбу в Новороссийск. В порту пристал к бригаде грузчиков-греков. Тон задавали три брата Коккинаки, ребята крепкие, твердые в мышцах. Отцу этих качеств тоже было не занимать, он, как и все, лихо бегал по сходням с двумя мешками цемента под мышками. Та греческая бригада гремела тогда на весь Новороссийск и дальше, фотографии мускулистых чернявых ребят мелькали на досках передовиков, в газетах "Цементник", "Молот". Но тут в стране раздался клич "молодежь - в авиацию", и тысячи горячих молодых голов откликнулись на призыв.
- Мы все трое едем учиться на летчиков. Хватит мешки таскать. Спира, ты как? - спросил Владимир Коккинаки.
- Грамоты у меня не хватает, не возьмут, - отвечал тот.
- Не боись. От союза грузчиков дадут такие характеристики, что обязательно возьмут.
Братья Коккинаки стали прославленными летчиками-испытателями, старший, Владимир, получил звание героя, стал генерал-лейтенантом. Три аса пережили войну и ушли из жизни в преклонном возрасте.
Рядовой Красной Армии Спиридон Попандопуло летом 1942 года в возрасте 33-х лет погиб в Харьковском котле.
Федун, ты помнишь...
Федун, ты помнишь, как я, шестилетка, впервые пошел с вами в горы за дровами? Для тебя это было привычным делом, с тетей Анфисой и Надей вы туда, наверное, каждую неделю ходили. Никогда не забуду потрясения, которое пережил тогда. Я ведь лучше всех среди нас бегал, прыгал в длину, играл в "кута", в "чалдыка", в "ловитки". Вдруг оказалось, мне слабо лазить по крутым каменистым скатам. Страх сорваться вниз парализовал меня. Забравшись вверх метров на двадцать и глянув вниз, я вмиг вцепился в ближайший кустик и долго сидел на корточках, мучительно преодолевая желание разреветься. Вы спокойно и сноровисто таскали сухие ветки вниз, поднимались вверх, вновь были внизу и не замечали моей беды. Раз только тетя Анфиса откуда-то спросила "Митя, ты где?" Я подал голос, вы продолжали свое дело. Потом я все-таки съехал на заднем месте вниз, поранив об острый камень ногу. Но и этого никто не заметил, вы укладывали вязанки дров, стягивали их веревками, стараясь, чтобы одна сторона была поровнее и сучья поменьше давили спину.
- Митя, где твои дрова, ты что делал, - только и спросила тетя Анфиса. Мне быстро соорудили маленькую вязанку, и мы пошли обратно.
Некоторое время после того первого похода я с опаской ожидал от тебя насмешек по поводу моей трусости. Не верилось, чтобы никто из вас не видел моего отчаянного и вместе с тем позорного состояния. Но все было по-старому, на улице ты продолжал оставаться моим верным подчиненным и бесстрашным защитником.
Через год и для меня походы за сушняком стали обычным делом. Я полюбил горы. Там было тихо, не верилось, что внизу часто ревут сирены, рвутся бомбы. Я лихо прыгал по скалам, бросал сушняк в крутую и узкую лощину. Внизу маленькая фигурка укладывала его в две вязанки: большую и маленькую.
- Митюша, хватит, спускайся, да осторожно, - кричала бабушка. Когда шли домой, вязанка больно давила спину, веревки врезались в плечи, пот ел глаза, а ноги подкашивались. Но что-то делало это занятие радостным, легким, трудности вполне терпелись.
Федун, ты помнишь, когда в 1944 году мы пришли в первый класс и сидели за грубыми дощатыми столами на шатких высоких скамьях, ты все время шухарил, раскачивал скамью, заводил нашу молодую "учителку" Марию Андреевну и "разлагал весь класс", как говорила она: "Митя, ты же примерный мальчик и должен положительно влиять на Моноола, а не наоборот. Я вас рассажу". Она нас рассадила, но это ничего не изменило. Ты был неистощим на разнообразные проделки, часто жестокие, над девчонками. С пацанами, в большинстве такими же, как и мы с тобой, переростками, устраивал постоянные разборки на переменах и после уроков.
Как-то Марии Андреевне вздумалось выпытывать у всех по очереди, кто чего сегодня ел дома. "Кукурузную кашу", - как сговорившись, отвечали все. В смятении ожидал я, когда придет мой черед отчитываться. Кашу мы не ели, обычно на столе был жидкий кукурузный суп, иногда в нем плавал поджаренный на постном масле лук. Были дни, когда ничего не было. Мать в такие дни часто впадала в истерику и в школу нас с братом не пускала. В этот день у нас был-таки суп, но мне почему-то стыдно было говорить правду. Я с ужасом чувствовал предстоящую свою униженность, но и соврать не мог. Щеки у меня горели, в висках стучало, я опустил глаза и молчал.
- Колбасу копченую он кушал, - сказал ты, нахально глядя в глаза учителке. Та прервала опрос и пошла к своему столу...
x x x
Дом нашего с тобой деда состоял из одной комнаты, темного чулана и крохотной кухни с глиняными полами. В кухне, кроме печи, умещался еще топчан, застланный вытертой овчиной, где всегда лежал дед. А комната была вечно заперта, два маленьких окошка закрыты зимой и летом ставнями. Меня волновала та загадочная комната, туда ни тебя, ни меня никогда не пускали. Бывало, ты стучишь в дверь, если что надо, и через дверь разговариваешь с матерью или старшей сестрой Надей. Где спал ты, не знаю, скорее всего, в кухоньке на полу у печи. Помнишь, Федун, однажды ты спросил шепотом: "Хочешь зайти в комнату?" С непонятной тревогой я вошел. Было темно. Когда глаза привыкли, я увидел икону в серебряном окладе, красноватые блики от горящей лампадки падали на лик Богоматери с младенцем, казалось, огромные влажные глаза мигали... Пахло сладковато маслом. Поблескивал крашеный дощаной пол. У стен стояли две железные кровати, укрытые одинаковыми светлыми с синими узорами покрывалами. Вдруг захотелось поскорее выйти на свет. Ты глянул на меня вопрошающе и горько...
После начальной школы отдала тебя тетя Анфиса в пастухи. Виделись теперь мы с тобою редко, чаще вечерами, когда возвращался ты с гор в лохматых от бесчисленных дыр штанах, в мокрых постолах. Обычной улыбки на лице теперь не стало, ярко-румяные щеки стали коричневыми и шелушились. Ты молча сидел в канаве и тоскливо разглядывал нас. Однажды появился на улице с новеньким кожаным мячом. То был настоящий футбольный мяч за шестьдесят рублей, мы от удивления и восторга языки проглотили, а ты с ревом носился по улице, бил мяч раз за разом "свечкой". Выбежала с палкой в руке тетя Анфиса, лупила тебя, плакала и причитала "Мутимбистис, копрана, что кушать будем", схватила мяч и скрылась во дворе. На другой день ты сказал, что мать отнесла мяч в магазин и ей вернули деньги.
