- Верно, верно, а то прямо конец подходит. У Андрея Горюна почесть вся земля рвами да промоинами пошла. Что ж плохой-то все время пользоваться, надо ему и хорошенькой получить.
- Это верно, - сказал Федор, - человек, можно сказать, потерпел. - И он оглянулся на сидевшего на бревне босиком Андрея.
Тот глядел уныло в сторону и ничего не ответил, как бы молчанием подчеркивай свое бедс-твенное положение, о котором все знают и самому прибавлять нечего. Он покорно предоставлял себя в полное распоряжение общества, которое обратило на него свое справедливое внимание.
Начали сейчас же, чтобы не упускать времени, говорить о том, как переделять землю.
Степан вспомнил о своих хороших местах и сказал, что там, кто сколько осилит обрабо-тать, столько ему и дают. Бедным дают получше, богатым похуже.
И все, бросив говорить о своей земле, заговорили о хороших местах.
- А кто ж там землю-то определяет? - спросил Фома Короткий стоя с палочкой перед Степаном.
- Кто?.. Люди, значит, такие поставлены... - ответил Степан не сразу.
- Какие-то люди у нас тут определяли, что нам достались рвы да кочки, а господам залив-ные луга, - сказал Захар Кривой.
- Люди были поставлены на основании существующей власти, - сказал строго лавочник, не взглянув на Захара, но отвечая ему.
Все испуганно оглянулись на лавочника, которого не заметили, и замолчали.
- Да это что там считать, не наше дело.
- Верно, верно! Что получил, тем и пользуйся, - сказали все.
- Да... считать не считать, а едешь на базар мимо левашевского барина, поглядишь, - то-то земля вольная! И чего только не настроено!
- А что ж он спину, что ль, сам гнет? - сказал один голос.
- Попало в руки, вот и богат, - раздалось уже несколько голосов.
- Определили дюже хорошо, - подсказал Сенька, подмигнув.
- Ежели бы нам попала такая штука, чего бы тут настроить можно было! сказал Никол-ка-сапожник, бросив с досадой об землю свой картуз.
- Подожди, придет время... - сказал зловеще Захар Кривой, - по-своему определим...
О хороших местах бросили говорить и стали балакать о том, что было бы, если бы левашев-ское имение им досталось.
- Вот то-то и не по-божески: один человек, можно сказать, всем завладел, а тысяча около него без всего сидит, - сказал Степан кротко.
- А тут и на тысячу человек пришлось бы по хорошему куску, ежели бы разделить.
- Да опять же еще коровы и лошади; тоже по чем-нибудь придется.
- На кажного по корове не придется, - заметил Иван Никитич, некоторое время что-то прикидывавший в уме.
- У кого есть, тем не надо, - сказал Степан.
- Вот, вот! Обойдутся как-нибудь, - подтвердил, сейчас же согласившись, Федор.
- Завидно будет: одни получат, а другие утрутся. Мало ли что свое есть, - сказал кузнец, у которого были две коровы. - Я работал, вот у меня и есть. - И он при этом, как бы за подтверждением своей мысли, оглянулся на Федора.
Федор, только что перед этим поддержавший противоположную мысль Степана, почув-ствовал, что неловко отказать в поддержке кузнецу, обратившемуся к нему, и сказал:
- И это правильно. Что ж, коли потрудился, отчего не дать? Зачем человека обижать!
Об имении бросили говорить и стали соображать, как в самом деле можно бы разделить коров и лошадей левашевских, чтобы было по справедливости и никому не обидно...
- ...Окромя хозяина, - подсказал Сенька.
- Хорошее добро всегда найдется как разделить, а вот наше убогое как делить, это подумаешь, - проговорил Андрей Горюн.
Тут только все вспомнили, что начали разговор о мостике, потом перешли к разговору о дележе своей земли, а теперь уж, неизвестно каким родом, переехали сначала на хорошие места, потом на чужую землю, а затем и вовсе на каких-то коров и лошадей.
- Ах ты, мать честная, вон куда нечистый завел. Когда ж это перескочили-то?
- Дели не дели, радости от нее все равно немного будет, - заметил Андрей Горюн, - те же рвы да кочки достанутся.
- А может, и новые попадутся...
- В старину земля была вольная, жирная, - сказал как бы про себя старик Софрон.
- Без бога ничего не делали, с иконами по ней ходили, - сказал старик Тихон, по своей привычке ни к кому не обращаясь и устремив свой взгляд в меркнувшие дали лугов.
- То-то теперь на ней и не рожается ничего, что, ходивши, всю землю притоптали. Далее травы нету. Вон, бабы уж поперли в житниковский клин с мешками.
Все рассеянно оглянулись на баб, которые с мешками юркнули в проулок и пошли на житниковское поле рвать сеяную траву.
- На чем порешили? - спросил уходивший куда-то лавочник.
- Насчет чего?..
- Да ведь насчет переделу разговор-то был?
- Что-то, кажись, не дошли еще.
- Должно, до другого разу отложили.
Через несколько минут бабы пробежали обратно, но уже без мешков, а некоторые и без платков.
- Осклизнулись... - сказал Сенька, - чужой луг пошли делить, да не с того боку, знать, зашли.
- Подожди, зайдем с какого надо, - сказал Захар, погрозив в пространство своим черным волосатым кулаком.
- Ах ты, мать честная... вот так поздравили с праздничком. - Все, покачав головами, пошли по домам. А сзади брел старик Софрон и бормотал:
- Травы на лугах какие были...
X
И опять время шло, а землю не переделяли, потому что все думали, что раз это дело решено на общей сходке, то нечего об этом и толковать десять раз. И каждый думал про всех остальных, что они знают, когда начать, раз все вместе решили, и почему он один будет высовываться, когда и без него люди есть, которые ближе к этому делу стоят - староста и десятский; на то их выбирали, чтобы самим не лезть.
А те, кто ближе к этому делу стоял, - староста и десятский, - не поднимали этого вопроса потому, что думали: раз все общество молчит, которое их выбрало, то им-то из-за чего глотку драть? Чай, хозяева не они, а общество.
И все, точно молчаливо сговорившись, избегали этого вопроса.
И когда собранная по какому-нибудь вопросу сходка кончалась и вопроса о переделе на ней не поднимали, то каждый вздыхал с облегчением.
Подошел день Онуфрия. Кое-кто от нечего делать пошел в лес за лыками, так как в старину Онуфрий был лычным праздником. Даже столетний Тихон вышел посмотреть, как будут соби-раться в лес за лыками, но скоро ушел: все было не так, как прежде.
А бывало, не дождутся, когда Онуфрий подойдет. Солнце еще не вставало, только роса сизым туманом лежит в лощинах, а ворота уже скрипят; запрягают под навесами лошадей, подмазав колеса еще с вечера.
Парни и девчата, в новых рубахах и платках, как на праздник собираются за лыками в лес. По всему селу до самого перевоза растягивались повозки и ехали с веселым народом в лес, где работали до темноты.
По всему лесу шёл звон от смеха и голосов, от перекликания и ауканья, которое подхваты-вало и раза два отдавало звонкое эхо.
Лыка было столько, что работали на спор, кто больше осилит нарезать. И ехали уж при звездах домой усталые, но веселые после дружной работы.
Теперь же лыка стало отчего-то меньше. Да в нем и меньше нуждались, так как носили башмаки и сапоги, которые покупали в городе. В лаптях ходили только старики. И поэтому, если одному-другому нужно было лыко, то ходили за ним в одиночку, не дожидаясь праздника, а когда кому вздумается.
Зимними вечерами уже не собирались, как прежде, плести лапти в одну избу, когда, бывало, набьется человек двадцать, затеются разговоры, россказни и смех. И кто-нибудь потихоньку выйдет в сени и, вывернувши шерстью вверх шубу и вымазавши лицо сажей, постучит в окошечко.
Девушки, загородившись руками от света, нагнутся посмотреть и отпрянут все с визгом, потушив в переполохе лучину. Тут и вовсе поднимется такой содом от испуганного визга и смеха, что у околицы слышно. Потом, кто посмелее, выбегут в сенцы посмотреть: никого нет, только сизым морозом сковала ночь скрипучий, искрящийся огоньками снег да месяц высоко над селом с вышины озаряет занесенную сугробами деревню с мелькающим дымным светом лучин в замерзших окошечках над завалинками.
И многие из стариков, сидя на печке со своей старухой и глядя на молодежь - детей и внуков, вспоминали, что и у них дело началось с Онуфрия, когда ездили в лес по лыко.
Теперь праздник Онуфрия стал забываться, как и многие другие. В седой старине, когда еще не было базаров и до города в десять лет не доскачешь, все от земли кормились и одевались, и на все плоды было свое время и свой праздник, в который освящалось все на потребу кресть-янскому люду. Все строго чтили эти праздники и боялись, как большого греха, сорвать безо времени и съесть неосвященное яблоко или орех.
Пчел начинали подрезать на первый Спас, 1 августа, яблоки есть на второй Спас - Преоб-раженье. И каждый нес в храм в платочке со свечкой освятить благодатью добытое трудами рук его, чтобы потом, перекрестившись широким крестом, разломить и с благоговением съесть первый плод кормилицы-земли.
Всякое дело начиналось со дня определенного святого, и ему уж поручалось смотреть, чтобы хорошо вышло.
