Телега в свое время своротила в сторону, и Александр Афанасьевич в свое время соскочил и открыл дверцу у губернаторской кареты.
Ланской вышел, имея, как всегда, неизменно «надменную фигуру», в которой, впрочем, содержалось довольно доброе сердце. Протопоп, осенив его крестом, сказал: «Благословен грядый во имя Господне», и затем покропил его легонько священной водою.
Сановник приложился ко кресту, отер батистовым платком попавшие ему на надменное чело капли и вступил первый в церковь. Все это происходило на самом виду у Александра Афанасьевича и чрезвычайно ему не понравилось, – все было «надменно». Неблагоприятное впечатление еще более усилилось тем, что, вступив в храм, губернатор не положил на себя креста и никому не поклонился – ни алтарю, ни народу, и шел как шест, не сгибая головы, к амвону.
Это было против всех правил Рыжова по отношению к богопочитанию и к обязанностям высшего быть примером для низших, – и благочестивый дух его всколебался и поднялся на высоту невероятную.
Рыжов все шел следом за губернатором, и по мере того, как Ланской приближался к солее, Рыжов все больше и больше сокращал расстояние между ним и собою и вдруг неожиданно схватил его за руку и громко произнес:
– Раб божий Сергий! входи во храм господень не надменно, а смиренно, представляя себя самым большим грешником, – вот как!
С этим он положил губернатору руку на спину и, степенно нагнув его в полный поклон, снова отпустил и стал навытяжку.
Очевидец, передававший эту анекдотическую историю о солигаличском антике, ничего не говорил, как принял это бывший в храме народ и начальство. Известно только, что никто не имел отваги, чтобы заступиться за нагнутого губернатора и остановить бестрепетную руку Рыжова, но о Ланском сообщают нечто подробнее. Сергей Степанович не подал ни малейшего повода к продолжению беспорядка, а, напротив, «сменил свою горделивую надменность умным самообладанием». Он не оборвал Александра Афанасьевича и даже не сказал ему ни слова, но перекрестился и, оборотясь, поклонился всему народу, а затем скоро вышел и отправился на приготовленную ему квартиру.
Здесь Ланской принял чиновников – коронных и выборных и тех из них, которые ему показались достойными большего доверия, расспросил о Рыжове: что это за человек и каким образом он терпится в обществе.
– Это наш квартальный Рыжов, – отвечал его голова.
– Что же он… вероятно, в помешательстве?
– Никак нет: просто всегда такой.
– Так зачем же держать такого на службе?
– Он по службе хорош.
– Дерзок.
– Самый смирный: на шею ему старший сядь, – рассудит: «поэтому везть надо» – и повезет, но только он много в Библии начитавшись и через то расстроен.
– Вы говорите несообразное: Библия книга божественная.
– Это точно так, только ее не всякому честь пристойно: в иночестве от нее страсть мечется, а у мирских людей ум мешается.
– Какие пустяки! – возразил Ланской и продолжал расспрашивать.
– А как он насчет взяток: умерен ли?
– Помилуйте, – говорит голова, – он совсем ничего не берет…
Губернатор еще больше не поверил.
– Этому, – говорит, – я уже ни за что не поверю.
– Нет; действительно не берет.
– А как же, – говорит, – он какими средствами живет?
– Живет на жалованье.
– Вы вздор мне рассказываете: такого человека во всей России нет.
– Точно, – отвечает, – нет; но у нас такой объявился.
– А сколько ему жалованья положено?
– В месяц десять рублей.
– Ведь на это, – говорит, – овцу прокормить нельзя.
– Действительно, – говорит, – мудрено жить – только он живет.
– Отчего же так всем нельзя, а он обходится?
– Библии начитался.
– Хорошо, «Библии начитался», а что же он ест?
– Хлеб да воду.
И тут голова и рассказал о Рыжове, каков он во всех делах своих.
– Так это совсем удивительный человек! – воскликнул Ланской и велел позвать к себе Рыжова.
Александр Афанасьевич явился и стал у притолки, иже по подчинению.
– Откуда вы родом? – спросил его Ланской.
– Здесь, на Нижней улице, родился, – отвечал Рыжов.
– А где воспитывались?
– Не имел воспитания… у матери рос, а матушка пироги пекла.
– Учились где-нибудь?
– У дьячка.
– Исповедания какого?
– Христианин.
– У вас очень странные поступки.
– Не замечаю: всякому то кажется странно, что самому не свойственно.
Ланской подумал, что это вызывающий, дерзкий намек, и, строго взглянув на Рыжова, резко спросил:
– Не держитесь ли вы какой-нибудь секты?
– Здесь нет секты: я в собор хожу.
– Исповедуетесь?
– Богу при протопопе каюсь.
– Семья у вас есть?
– Есть жена с сыном.
– Жалованье малое получаете?
Никогда не смеявшийся Рыжов улыбнулся.
– Беру, – говорит, – в месяц десять рублей, а не знаю: как это – много или мало.
– Это не много.
– Доложите государю, что для лукавого раба это мало.
– А для верного?
– Достаточно.
– Вы, говорят, никакими статьями не пользуетесь?
Рыжов посмотрел и промолчал.
– Скажите по совести: быть ли это может так?
– А отчего же не может быть?
– Очень малые средства.
– Если иметь великое обуздание, то и с малыми средствами обойтись можно.
– Но зачем вы не проситесь на другую должность?
– А кто же эту занимать станет?
– Кто-нибудь другой.
– Разве он лучше меня справит?
Теперь Ланской улыбнулся: квартальный совсем заинтересовал его не чуждую теплоты душу.
– Послушайте, – сказал он, – вы чудак; я вас прошу сесть.
Рыжов сел vis-а-vis с «надменным».
– Вы, говорят, знаток Библии?
– Читаю, сколько время позволяет, и вам советую.
Хорошо; но… могу ли я вас уверить, что вы можете со мною говорить совсем откровенно и по справедливости.
– Ложь заповедью запрещена – я лгать не стану.
– Хорошо. Уважаете ли вы власти?
– Не уважаю.
– За что?
– Ленивы, алчны и пред престолом криводушны, – отвечал Рыжов.
– Да, вы откровенны. Благодарю. Вы тоже пророчествуете?
– Нет; а по Библии вывожу, что ясно следует.
– Можете ли вы мне показать хоть один ваш вывод? Рыжов отвечал, что может, – и сейчас же принес целый оберток бумаги с надписью «Однодум».
– Что тут есть пророчественного о прошлом и сбывшемся? – спросил Ланской.
Квартальный перемахнул знакомые страницы и прочитал: «Государыня в переписке с Вольтером назвала его вторым Златоустом. За сие несообразное сравнение жизнь нашей монархини не будет иметь спокойного конца».
На отлинеенном поле против этого места отмечено: «Исполнилось при огорчительном сватовстве Павла Петровича».
– Покажите еще что-нибудь.
Рыжов опять заметал страницы и указал новое место, которое все заключалось в следующем: «Издан указ о попенном сборе. Отныне хлад бедных хижин усилится. Надо ожидать особенного наказания». И на поле опять отметка: «Исполнилось, – зри страницу такую-то», а на той странице запись о кончине юной дочери императора Александра Первого с отметкою: «Сие последовало за назначение налога на лес».
– Но позвольте однако, – спросил Ланской, – ведь леса составляют собственность?
– Да; а греть воздух в жилье составляет потребность.
– Вы против собственности?
– Нет; я только чтобы всем тепло было в стужу. Не надо давать лесов тем, кому и без того тепло.
– А как Вы судите о податях: следует ли облагать людей податью?
– Надо наложить, и еще прибавить на всякую вещь роскошную, чтобы богатый платил казне за бедного.
– Гм, гм! вы ниоткуда это учение не почерпаете?
– Из Священного Писания и моей совести.
– Не руководят ли вас к сему иные источники нового времени?
– Все другие источники не чисты и полны суемудрия.
– Теперь скажите в последнее: как вы не боитесь ни того, что пишете, ни того, что со мною в церкви сделали?
– Что пишу, то про себя пишу, а что в храме сделал, то должен был учинить, цареву власть оберегаючи.
– Почему цареву?
– Дабы видели все его слуг к вере народной почтительными.
– Но ведь я мог с вами обойтись совсем не так, как обхожусь.
Рыжов посмотрел на него «с сожалением» и отвечал:
– А какое же зло можно сделать тому, кто на десять рублей в месяц умеет с семьей жить?
– Я мог велеть вас арестовать.
– В остроге сытей едят.
– Вас сослали бы за эту дерзость.
– Куда меня можно сослать, где бы мне было хуже и где бы бог мой оставил меня? Он везде со мною, а кроме его никого не страшно.
Надменная шея склонилась, и левая рука Ланского простерлась к Рыжову.
– Характер ваш почтенен, – сказал он и велел ему выйти.
Но, по-видимому, он еще не совсем доверял этому библейскому социалисту и спросил о нем лично сам несколько простолюдинов.
Те, покрутя рукой в воздухе, в одно слово отвечали:
