Так и вышло: едва началась репетиция, Мастер тотчас ее остановил и попросил артиста Р., то есть блоковского Бертрана, перейти с правой стороны сцены на левую и сесть на табурет не спиной к залу, как было прежде, а лицом. Таким решительным жестом было достигнуто общее впечатление о том, что собравшиеся станут очевидцами полной сценической перестройки.
В своей обычной манере Р. открыл было рот, чтобы задать Мастеру знаменитый вопрос «Зачем?», но вовремя спохватился, сообразив, что лучше публично не подставляться, а озаботиться оценками и накоплениями. Хотя «копить» первый монолог Бертрана, сидя к публике спиной, было гораздо удобнее, и Р. к этому удобству уже привык.
Следующее предложение Мастера выглядело более логично.
— Володя, — сказал он, — я бы на вашем месте дал монолог Бертрана гораздо медленнее… Вы все знаете, а я ничего…
Это был его конек: он всегда был вместе с публикой и старался ничего на будущее не знать, чтобы избежать умозрительности.
И тут было о чем поспорить, потому что он ни при каких обстоятельствах не мог оказаться на моем месте, так как ему никогда не пришло бы в голову ставить пьесу Блока. Несмотря на юбилей.
Однако Р. удержался от спора и тут.
— Я попробую, Георгий Александрович, — благоразумно сказал он.
И попробовал…
Выходило хуже, потому что искусственное «торможение» вносило разлад в его внутреннюю жизнь и создавало впечатление излишнего груза на телеге. Но Гоге понравилось, что его предложение безоговорочно принято, и он сказал:
— Вот видите!.. Совсем другое дело!..
И засопел.
И закурил.
Так обнаружилась опасность строительства «совсем другого дела» на костях уже построенного, но Р. решил сегодня стерпеть все, а в остальные дни взять реванш.
Это была ошибка, но она казалась выходом из положения…
И как только Р. уступил лидерство, взволнованные «единомышленники» один за другим стали его «сдавать», на всякую Гогину подсказку отвечая восклицаниями вроде: «Да, да, конечно, Г. А., именно так я и думал!» (артист А.), «Ах, вот оно что-о!.. Тогда — понятно!..» (артистка Б.); или «Я понимаю вас, Г. А.!» (артист В.) и так далее. При этом часть исполнителей случайно забывала достигнутые ранее с Р. договоренности…
— По-моему, получается! — бодро сказал Гога растерянному Р., уходя на перерыв, но после перерыва сильно заскучал, так как действие в Замке графа Арчимбаута, с его бытовыми заботами и понятными интригами, закончилось и начались большие, наполненные символами и загадками диалоги Бертрана и Гаэтана.
Собравшись изо всех сил и дослушав второй акт до конца, Гога сказал Рецептеру и Заблудовскому:
— Вы хорошо читаете стихи, но все это очень длинно и скучно!.. По-моему, нужно оставить только два мэста: когда Бертран говорит о своем прошлом и узнавание… этого…
— Странника, — подсказал Изиль.
— Да! А все остальное — выбросить, выбросить бэс-пощадно!.. Поверьте мне, Володя, будет гораздо лучше!..
«Ну вот, — молча кричал Р. - он хочет обнажить сюжет и этим ограничиться! Голый сюжет, понятный любому ежу!.. Он хочет „прийти, увидеть, победить“! В своей обычной манере!.. Но с налету эту пьесу не взять! Не тот случай! Что же делать?.. Терпеть?.. Да, терпеть! Может быть, он еще покуражится, а потом… Нет, так нельзя! Или он все-таки сам сообразит, или я в конце концов скажу, что мы не имеем права так относиться к Блоку… Или бережно, или никак!..»
Со дня первого прогона Дина Шварц принимала блоковский спектакль близко к сердцу и, полная сочувствия к Р., сообщила ему о репликах, которыми она обменялась с Гогой после этой репетиции.
Дина сказала Гоге:
— Вот так Станиславский пришел на репетицию «Розы и Креста» во МХАТе и погубил постановку!..
Гога ответил Дине:
— Ей-богу, я его понимаю!..
Появляясь на репетициях, — а он приходил на «Розу и Крест» не менее пяти раз, — Гога мастерски вел борьбу за сокращения, и Р. изнемогал в этой борьбе. Потому что, следя за общим ходом действия как режиссер, он неизбежно ослаблял внимание к любимой роли, а, ослабив главную роль, начинал мешать созидательному движению.
По мнению некоторых выходило, что уж если сам Гога — в зале, то от Р. требуется только ударный актерский труд, не более. Однако неполная совместимость Блока и Товстоногова (смотрите, какое аккуратное выражение применил автор!) не давала всех оснований для такого решения.
А тут еще характерность, о которой ему твердил Мастер!..
Какая характерность, если в этот момент речь идет о сокращениях важнейших сцен не освоившего характерность героя?!
Каждая репетиция становилась эпохой тотальной войны, состоящей из мелких стычек, переговоров, измен, пленений, аннексий и контрибуций; создавались враждебные союзы, случались перебежчики, засылались парламентеры, маркитантки, появлялись свидетели, шли трибуналы и пересуды…
Дина сказала Гоге:
— Признайтесь, Георгий Александрович, ведь вы увлеклись пьесой?
Гога ответил Дине:
— Меня увлекла театральная сторона. А пьесу я не понимаю. В ней есть что-то тайное, завораживающее меня, но… Не понимаю…
Он был обезоруживающе, трогательно откровенен.
Пытаясь перехитрить Мэтра и отстоять сцены Бертрана и Гаэтана, Р. использовал «домашнюю заготовку» и сказал, что хочет перенести антракт, то есть устроить его в «неположенном» месте.
— Понимаете, Георгий Александрович, — сказал он тоном заговорщика, — мы дадим встречу и начало поединка, а когда Бертран скажет Гаэтану: «Проси пощады, или я отрублю тебе голову!» и занесет над ним меч, — тут Р. показал Мастеру, как занесет меч над головой Изиля Заблудовского, и сделал драматическую паузу, — мы устроим внезапную вырубку и дадим антракт!.. Такой «детективный» ход, понимаете? И до начала второго акта зритель ждет разгадки!
— Давайте делать! — бодро сказал Гога. Но едва начался «бой», как он снова вмешался.
— Бой нужно делать по-настоящему! — страстно сказал он. Профессионально!..
По его мнению, Рецептер и Заблудовский должны были не символически обозначить поединок, а применить очевидные усилия, наподобие силовых схваток, которые были поставлены в «Генрихе IV».
Тут пришлось напомнить Гоге, что у нас не было денег на приглашение профессионального драчмейстера, и он притих…
— А что, если нам сразу задать, что у него на груди — роза?! — увлеченно воскликнул Гога при появлении Гаэтана-Заблудовского. — Понимаете, Володя?.. Это будет уже изначально задано!..
— Георгий Александрович! — завопил Р. — В том-то все и дело, что у него не Роза, а Крест!.. Изора мечтает о молодом рыцаре с Розой, а видит старика с Крестом!..
Нимало не смутившись, Гога сказал:
— Простите мне мое невежество.
Р. последовал его примеру:
— А вы простите мне мою горячность…
Дине Шварц тоже очень нравилась идея назвать Малую сцену именем Блока.
— Я напомню Георгию Александровичу, — сказала она, — может быть, напишем в министерство.
— Напишите, — согласно сказал я.
— Или сначала нужно провести через худсовет? — подумала она вслух.
— Диночка, вам виднее, — сказал я, — Гога — за, вы — тоже… Всем ясно, что театр ему задолжал…
— Нужно выяснить порядок, — рассудительно сказала Дина. — Может быть, в этом случае лучше прозвучит письмо от общественности?..
— И это красиво! — сказал я. — Сделать черновичок?.. Или вы сами?..
— Сделайте на всякий случай, — покровительственно сказала Дина. — Главное — выяснить порядок…
Черновичок сохранился. В нем вкратце излагалась история вопроса, упоминался зав. кульсектором БДТ Сергей Абашидзе с его приоритетным предложением и то, какую решающую организационную, творческую и нравственную роль сыграл А. А. Блок в жизни Большого драматического театра. Главным же аргументом был, как вы понимаете, блоковский юбилей и то обстоятельство, что именно в наше счастливое время в театре возникла реально действующая Малая сцена, со своим репертуаром и зрителем, расширившая диапазон художественной работы АБДТ имени М. Горького.
В подписанты черновичок намечал от театра Г. А. Товстоногова и К. Ю. Лаврова, а от общественности — персека Ленинградского отряда советских писателей А. Н. Чепурова и видных блоковедов.
Р. был убежден, что дело сладится.
Но неожиданно Гога и Дина стали уходить от темы, и однажды, встретившись у расписания с Лавровым, Р. догадался задать вопрос ему:
— Кира, — сказал он, — тут была идея назвать Малую сцену именем Блока, вы обсуждали ее на худсовете?..
Кирилл молчал, думая, как ответить.
Тогда Р. добавил:
— Блок сделал для этого театра не меньше Горького, мягко говоря…
— Не знаю, Володя, — сказал Кирилл. — Я не вижу в этом смысла…
Проглотив информацию, Р. сказал:
— Жаль.
Ну что тут поделаешь? Все естественно. Лавров имел полное право думать не так, как Р., и видеть смысл в том, что для Р. смысла не имело.
