работал на заводе инженером и не имел никакого отношения к киноиндустрии.
— Скажи, как твой отец, — я старательно подбирала слова, опасаясь кого-нибудь обидеть, — познакомился с режиссером из Голливуда?
— Понятия не имею, — ответила Джилл. — Мой папа — загадочная личность. У него много разных знакомых. Он часто ездит за границу, а возвращаясь, почти ничего не рассказывает нам о том, где побывал. Но, похоже, они хорошо знают друг друга, потому что несколько лет назад этот режиссер снимал кино в Англии, и на лондонскую премьеру пригласил моих маму с папой. Билеты прислали по почте, такие большие, на плотной бумаге с позолоченной каймой.
— И что это был за фильм?
Джилл пожала плечами:
— Кажется, о Шерлоке Холмсе [6]. Папа без ума от Шерлока Холмса.
— Он знаменитость? — спросила я. — Режиссер? — Вряд ли. Ему уже лет семьдесят, так что…
И это все, что я от нее услышала. Мы долго валялись на песке, загорая, тогда-то и был сделан снимок, что красуется на моем столе. Я позабыла, кто нас фотографировал. Вероятно, мы попросили случайного прохожего «щелкнуть» нас на пляже примерно в миле от пирса. На снимке мы сидим бок о бок, наблюдая, как удлиняются тени и под косыми лучами солнца поверхность океана переливается золотом: две юные девушки в тысячах миль от родного дома, тонкие ноги Джилл вытянуты на песке рядом с моими потолще и покрепче, и цвет наших конечностей тоже неодинаковый: ровный коньячный загар у меня, английская белизна с голубыми прожилками вен у моей подруги. Признаюсь, я эгоистично радовалась тому, что Джилл снова принадлежит мне целиком и полностью, необходимость делить ее со Стивеном отпала; отныне и до конца нашего путешествия мы будем только вдвоем, ликовала я. Что до грядущего ужина, так ли уж плохо провести вечер с новыми знакомыми и большим сочным стейком, возместив ущерб, нанесенный фастфудом, которым мы перебивались в последнее время? Конечно, знай я, что этот ужин повлечет за собой радикальные перемены в моей жизни, я бы наверняка рассуждала иначе, но предчувствий у меня ни на йоту не было, я преспокойно лежала на пляже рядом с вновь обретенной Джилл, наслаждаясь горячим песком под нашими телами и любуясь солнцем на воде под аккомпанемент радостного визга, доносившегося с американских горок на пирсе, и будущее виделось мне прекраснейшей порой исполнения желаний и безоблачного счастья.
* * *
Джилл снабдили адресом ресторана под названием «Бистро»: Норт-Кэннон-драйв в Беверли-Хиллз. В этой части Лос-Анджелеса мы до сих пор не бывали и представить не могли, сколь разительно не похож Беверли-Хиллз на район, где мы жили. Вечернее солнце высвечивало шикарные бары, кофейни, дизайнерские бутики; деньги сочились из каждой стены, из каждой трещинки на асфальте. Рассчитывая время на дорогу, мы по неопытности ошиблись и к ресторану подъехали в 19:50 — с опозданием на двадцать минут. Запыхавшиеся, растерянные, мы стояли перед трехэтажным домом, обычным, каких много, можно было бы сказать, если бы не вычурное крыльцо из темного дерева и антикварные на вид окна с тюлевыми занавесками. Вывеска над входом гласила: «Ресторан „Бистро“», шрифт недвусмысленно напоминал о парижском fin de siècle [7].
Для начала (что было вполне предсказуемо) нас отказались пустить внутрь. Швейцар, смерив нас взглядом, загородил собою вход и едва не рассмеялся нам в лицо. Одеты мы были одинаково: грошовые футболки с принтами на груди, джинсовые шорты, едва прикрывавшие попу, темные очки, резиновые шлепанцы. Мое знакомство с ресторанами было сугубо эпизодическим, но поскольку мы находились в элитном квартале, как я успела сообразить, даже мне стало ясно, что одеты мы не так, как надо.
— Мы приехали поужинать с мистером Уайлдером, — сказала Джилл, когда швейцар велел ей «ступать своей дорогой».
— А то, — обронил швейцар, поверх наших голов оглядывая улицу. Он был в темном костюме, при галстуке, и физиономия его на летней жаре блестела от пота.
— Он пригласил нас, — настаивала Джилл и произнесла по слогам: — Мис-тер У-айл-дер.
Швейцар снова окинул ее взглядом, презрительно хмыкнул, но, поразмыслив, исчез в глубине здания. Через минуту он вернулся; выражение его лица изменилось, хотя дружелюбнее не стало.
— Звать как? — спросил он.
— Фоли. Джилл Фоли.
— Джилл, — повторил он, явно не в силах смириться с тем, что ему придется пустить нас в ресторан. — Ладно. Вперед.
Швейцар дернул головой, указывая путь. До сих пор помню, как мы следовали второпях за его мясистой, колыхавшейся тушей со складкой жира на затылке, выпиравшей из-под накрахмаленного воротничка.
Внутри ресторан выглядел не менее вычурным, чем крыльцо снаружи. За окном голубые небеса и неутомимое калифорнийское солнце середины июля, а за стенами «Бистро», миновав тесный вестибюль (где за стойкой сидела бледная девушка, готовая предложить нам оставить лишнюю одежду на хранение, но, увидев нас, решила не утруждаться), мы попали в огромный зал, а если точнее, в некий иной мир. Резные панели темного дерева, хрустальные люстры, зеркала на каждом шагу, бар во всю стену. И все очень роскошное. На миг мне и впрямь почудилось, что, преодолев некий барьер в пространстве и времени, мы оказались в Париже на рубеже XIX и XX веков, разве что приглушенные разговоры вокруг (ресторан был полон) велись по-английски, конечно. Из динамиков лилась аккордеонная музыка, пара музыкантов легко и нежно расправлялись с «Под небом Парижа» (одна из первых мелодий, которую я научилась играть на фортепиано), только почему-то они взяли более высокую тональность ля минор вместо привычной соль минор.
Швейцар передал нас усатому метрдотелю в смокинге, идеально подогнанном по фигуре, и этому главному распорядителю хватило опыта и вежливости, чтобы не коситься на наши до идиотизма неподобающие наряды; развернувшись на каблуках, он повел нас по залу, ловкими и плавными движениями профи прокладывая путь между столиками. Посетители, смолкнув, глазели на нас, когда мы проходили мимо. Я чувствовала, как пылают мои щеки. Вскоре нас подвели к угловому столику, но, к моему недоумению, за ним сидели четверо, а не двое. Две женщины, двое мужчин. И все четверо очень немолодые. Это было первое, что меня смутило. А второе — все они были очень мрачными. Их словно придавило тяжким гнетом,
