товарища Довлатова ценным подарком. Через полчаса он может зайти в бухгалтерию. Потом заехать во Фрунзенский универмаг. Выбрать там подходящий костюм рублей за сто двадцать.
— У меня, — говорю, — нестандартный размер.
— Ничего, — сказал редактор, — я позвоню директору универмага...
Так я стал обладателем импортного двубортного костюма. Если не ошибаюсь, восточногерманского производства. Надевал я его раз пять. Один раз, когда был в театре со шведом. И раза четыре, когда меня делегировали на похороны...
А моего шведа через неделю выслали из Союза. Он был консервативным журналистом. Выразителем интересов правого крыла.
Шесть лет он изучал русский язык. Хотел написать книгу. И его выслали.
Надеюсь, без моего участия. То, что я рассказывал о нем майору, выглядело совершенно безобидно.
Более того, я даже предупредил Артура, что за ним следят. Вернее, намекнул ему, что стены имеют уши...
Швед не понял. Короче, я тут ни при чем.
Самое удивительное, что знакомый диссидент Шамкович обвинил меня тогда в пособничестве КГБ.
Самое ужасное для пьяницы — очнуться на больничной койке. Еще не окончательно проснувшись, ты бормочешь:
— Все! Завязываю! Навсегда завязываю! Больше — ни единой капли!
И вдруг обнаруживаешь на голове толстую марлевую повязку. Хочешь потрогать бинты, но оказывается, что левая рука твоя в гипсе. И так далее.
Все это произошло со мной летом шестьдесят третьего года на юге Республики Коми.
За год до этого меня призвали в армию. Я был зачислен в лагерную охрану. Окончил двадцатидневную школу надзирателей под Синдором...
Еще раньше я два года занимался боксом. Участвовал в республиканских соревнованиях. Однако я не помню, чтобы тренер хоть раз мне сказал:
— Ну, все. Я за тебя спокоен.
Зато я услышал это от инструктора Торопцева в школе надзорсостава. После трех недель занятий. И притом, что угрожали мне в дальнейшем не боксеры, а рецидивисты...
Я попытался оглядеться. На линолеуме желтели солнечные пятна. Тумбочка была заставлена лекарствами. У двери висела стенная газета — «Ленин и здравоохранение».
Пахло дымом и, как ни странно, водорослями. Я находился в санчасти.
Болела стянутая повязкой голова. Ощущалась глубокая рана над бровью. Левая рука не действовала.
На спинке кровати висела моя гимнастерка. Там должны были оставаться сигареты. Вместо пепельницы я использовал банку с каким-то чернильным раствором. Спичечный коробок пришлось держать в зубах.
Теперь можно было припомнить события вчерашнего дня.
Утром меня вычеркнули из конвойного списка. Я пошел к старшине:
— Что случилось? Неужели мне полагается выходной?
— Вроде того, — говорит старшина, — можешь радоваться... Зек помешался в четырнадцатом бараке. Лает, кукарекает... Повариху тетю Шуру укусил... Короче, доставишь его в психбольницу на Иоссере. А потом целый день свободен. Типа выходного.
— Когда я должен идти?
— Хоть сейчас.
— Один?
— Ну почему — один? Вдвоем, как полагается. Чурилина возьми или Гаенко...
Чурилина я разыскал в инструментальном цехе. Он возился с паяльником. На верстаке что-то потрескивало, распространяя запах канифоли.
— Напайку делаю, — сказал Чурилин, — ювелирная работа. Погляди.
Я увидел латунную бляху с рельефной звездой. Внутренняя сторона ее была залита оловом. Ремень с такой напайкой превращался в грозное оружие.
Была у нас в ту пору мода — чекисты заводили себе кожаные офицерские ремни. Потом заливали бляху слоем олова и шли на танцы. Если возникало побоище, латунные бляхи мелькали над головами...
Я говорю:
— Собирайся.
— Что такое?
— Психа везем на Иоссер. Какой-то зек рехнулся в четырнадцатом бараке. Между прочим, тетю Шуру укусил.
Чурилин говорит:
— И правильно сделал. Видно, жрать хотел. Эта Шура казенное масло уносит домой. Я видел.
— Пошли, — говорю.
Чурилин остудил бляху под краном и затянул ремень:
— Поехали...
Мы получили оружие, заходим на вахту. Минуты через две контролер приводит небритого толстого зека. Тот упирается и кричит:
— Хочу красивую девушку, спортсменку! Дайте мне спортсменку! Сколько я должен ждать?!
Контролер без раздражения ответил:
— Минимум лет шесть. И то, если освободят досрочно. У тебя же групповое дело.
Зек не обратил внимания и продолжал кричать:
— Дайте мне, гады, спортсменку-разрядницу!..
Чурилин присмотрелся к нему и толкнул меня локтем:
— Слушай, да какой он псих?! Нормальный человек. Сначала жрать хотел, а теперь ему бабу подавай. Да еще разрядницу... Мужик со вкусом... Я бы тоже не отказался...
Контролер передал мне документы. Мы вышли на крыльцо. Чурилин спрашивает:
— Как тебя зовут?
— Доремифасоль, — ответил зек.
Тогда я сказал ему:
— Если вы действительно ненормальный — пожалуйста. Если притворяетесь — тоже ничего. Я не врач. Мое дело отвести вас на Иоссер. Остальное меня не волнует. Единственное условие — не переигрывать. Начнете кусаться — пристрелю. А лаять и кукарекать можете сколько угодно...
Идти нам предстояло километра четыре. Попутных лесовозов не было. Машину начальника лагеря взял капитан Соколовский. Уехал, говорят, сдавать какие-то экзамены в Инту.
Короче, мы должны были идти пешком. Дорога вела через поселок, к торфяным болотам. Оттуда — мимо рощи, до самого переезда. А за переездом начинались лагерные вышки Иоссера.
В поселке около магазина Чурилин замедлил шаги. Я протянул ему два рубля. Патрульных в эти часы можно было не опасаться.
Зек явно одобрил нашу идею. Даже поделился на радостях:
— Толик меня зовут...
Чурилин принес бутылку «Московской». Я сунул ее в карман галифе. Осталось потерпеть до рощи.
Зек то и дело вспоминал о своем помешательстве. Тогда он становился на четвереньки и рычал.
Я посоветовал ему не тратить сил. Приберечь их для медицинского обследования. А мы уж его не выдадим.
Чурилин расстелил на траве газету. Достал из кармана немного печенья.
Выпили мы по очереди, из горлышка. Зек сначала колебался:
— Врач может почувствовать запах. Это будет как-то неестественно...
Чурилин перебил его:
— А лаять и кукарекать — естественно?.. Закусишь щавелем, и все дела.
Зек сказал:
— Убедили...
День был теплый и солнечный. По небу тянулись изменчивые легкие облака. У переезда нетерпеливо гудели лесовозы. Над головой Чурилина вибрировал шмель.
Водка начинала действовать, и я подумал: «Хорошо на свободе! Вот демобилизуюсь и буду часами гулять по улицам. Зайду в кафе на Марата. Покурю на скамейке возле здания Думы...»
Я знаю, что свобода — философское понятие. Меня это не интересует. Ведь рабы не интересуются философией. Идти куда хочешь — вот что такое свобода!..
Мои собутыльники дружески беседовали. Зек объяснял:
— Голова у меня не в порядке.
