— Я — знаю вас.
Оба замерли; оба, взглянув друг на друга, друг друга не видели; и, помолчавши, профессор усами вздохнул, точно деревом ветер.
— И вы меня знаете.
Клин бороды перед ним засигал вопросительным знаком в усилиях не подавиться нервическим иком; мелькнуло в Мандро:
— О, о, —
— страшное что-то в косме, перед ним вы растающей: невероятных размеров казалась она!
Закрываясь, повесился в кресле
Профессор, увидевши это, пытался своей бородой и рукою умалчивать, с неуловимой почти укоризной вздохнув
— Вам бы надо учиться.
Мандро посмотрел на него необычно живыми, внимающими молодыми глазами.
— Наука есть истинный свет.
Тут профессор взглянул очень строго, почувствовав что — перепутался; перевоспитывать спрута не легкая, в корне взять, штука!
А рожа портьеры осклабилась складкой: сказала от четливо:
— Это — Коробкин!
Сказали за дверью хихиком старушечьим дамские, шелг ковые, кружевные «дессу»; закачался со столика страшный парик, повисающий на канделябрине, точно с изогнутого, металлически строгого рога из фона портьеры, где черная лапа царапалась: складки слагалися в наглое рыло.
— Эй, — вы!
И под рылом шарахалась дверь.
* * *
То за нею, расставивши фалды, Велес-Непещевич, Вадим Велемирович, в скважину вставился, хлопая глазиком, ползая им, как клопом, по профессору, задом из фалд на диваны небесного цвета, на Мирру Миррицкую пялясь, бросая — и брыком, и мыком
— Молчите.
— Мешаете.
— Вот…
— Посопели.
— Уселись.
Миррицкая с недоуменьем, «Жюли» же с развратной гримасой бросались носами и пальцами в дверь; и потом — друг на друга: носами и пальцами:
— Де з'энбисиль![129]
— «Дьё!»[130]
— «Де фу!»[131]
А Мертетев, схватив эксельбант, заметался меж ними двумя и Велесом, стараясь за фалду его оттащить и, пропятивши зад, самому приложиться: Велес его локтем пихнул бахнув пробкою:
— Это — Коробкин!
И все тут защелкали.
* * *
И нарушая молчание, — трудное дело воспитывать спру. та, — профессор Коробкин попробовал:
— Весь вопрос в том, — вами нерационально продумано, — с пыхом усами подергал, — когда…
Как сказать? Недостойно бить битого:
— Весь вопрос в том, что не «вы» или «я», без открытия — вы; я, допустим, — с открытием: гм!
И отдался в дрожавшие и волосатые руки; лицо от лица, как сквозь облако облако, белым, сквозным одуванчиком в солнечный дым перевеялось:
— Весь вопрос в том, что стоит, — и он всем существом просиял, — нас связавшее: как-с, чем-с — не важно-с!
Одною рукой — на парик, а другою (ладонью) от сердца — на сердце; себя уверял: у Мандро — тоже сердце; теплом охватило Мандро.
— Этим сказано все-с: мы, — ладонь на себя, на Мандро, — тут, — ладонь на парик, на козетку, — сидим!
И Мандро показалось: профессор сидит такой маленький и не лицом, а рукой приглашает Мандро быть свидетелем, что потолки — поднимались, а свет — нарастал:
— Чего ж более?
В комнате вспыхнули, в корне взять, лампочки, а потолки, в корне взять, подскочили: на метр.
И сигала сигара коричневая
Половинки дверей, разеваясь, как рот, с краком выломились; и как ус, разлетелась портьера.
И, —
— руки в карманы, —
— ощупывая, вероятно, битку, подбородком, вдавившимся в грудь, и безлобой, свиною щетиною — в комнату эту —
— Велес-Непещевич —
— шагнул!
И за ним, раздирая портьеры, просунулись — три головы.
Домардэн с минеральным лицом заводной, механической куклой паноптикума на Велеса задергал: болбошить багровые бреды — их стиль; из-за солнечных зайчиков пеструю оывом козетку схватил с неожиданной силою он; и махнул из сияющих светом пылей на чудовище, из лабиринтов другого какого-то мира ползущее с мыком, которое село отскоком на корточки с глупой улыбкой, готовое на что угод-до: скакать так скакать, приканканивая, или, если угодно: рвать мясо зубами!
Меж ним и Мандро бахромою мотнулась козетка упавшая.
Нет, вы представьте: сигару свою зажевав подбородком, Велес-Непещевич присел за козеткой, балбоша по ней кулаком, зажимающим, точно бинокль, — металлическую зуботычину; как из-за ложи, окидывая клоунов: «Здравствуйте, — вы!»
И сигала сигара коричневая из губы оттопыренной.
Три опустились за ним головы, показав три спинные дуги.
Непещевич откинулся:
— Да не мешайте!
— Не перебивайте!
— Не путайтесь!
Он, дипломат и чиновник особенных их поручений, насасывал дым, выжидая спокойно того вожделенного мига, когда свершится выламыванье инструментами — красного мяса — из мяса!
И три головы — отступили.
А он, положив свою голову на руку, руки локтями к козетке прижал: панорама!
Английский агент кокоакол
Мандро, захватившись за грудь, раскрыл рот — извиз-жаться: на чудище; но — он не мог; и, грозя указательным пальцем, ему, острым клином волос под профессора дернулся:
— Я заклинаю вас, — не обращайте вниманья на «этих»; они — постоянно присутствуют тут.
Скрестив руки, профессор одной бородою вильнув, не взглянув, — отвернулся, подставивши спину Велесу;
— Садитесь, — к Мандро он, — чего это вы?
Игнорировал взломщиков:
— Я никого тут не вижу-с!
Взглянув на парик; предстояло ж ему повернуть колесо рулевое: мель близилась; и пароход мог пробоину дать:
— Нас — ждут; мы — пойдем.
Но Мандро передернулся мукой:
— Не пустят меня.
— Проведу-с!
И порадовался на лицо, искаженное мукой, что есть-таки мука!
Велес-Непещевич же, сообразив что-то, — бах:
— Кокоакол — сидит?
— Я не знаю, — ответил двенадцатый номер.
— Валяй, Косококо!
И шпора задергала: по коридору.
Английский агент, Кокоакол, Колау, был тайно приставлен в французской разведке.
Профессор, не слушая гадин, в парик говорил:
— Всею жизнью к подобного рода субъектам, — он дернул рукой на парик, — «прибежали»; они положили на плаху топор свой; вы с ними кричали в пустынях: ай, ай!
В коридоре задергалась шпора; и голос сказал:
— Кокоакола нет!
— Ладно, — гадина гакнула.
Вставши и шубу сваливши на кресло, профессор простроенным бацом пошел вдоль колетки — под стол, к парику, не взглянув на чудовище, руку играющую на парик протянувшее, точно не видя: ведь не обращают внимания на паука, когда он сосет мух, в миг ответственного разговора-с!
И вдруг непонятно и дико ревнул:
— Кто позднее пришел, тот идет впереди!
И как в самозабвеньи, парик оторвав (уже лапа тянулась за ним), опрокинув его на ладонь; и, как чашу пустую, разглядывал:
— Преинтересная штука-с!
Мандро, расширялся ухом, ловил эти звуки, которых и не было ведь: были мысли; и были из глаз, точно вылеты птиц; была смена сквозных выражений. Он серую брюку с полоской блошиного цвета коленкою левою выуглил, сунувши бледный ботинок под правую ногу; морковного цвета носок; а ботинок — с серебряной пряжкой.
Замашки — танцмейстера; и — парикмейстера: дергался, как под трамваем, не будучи в силах (трамвай набегает) — вскочить.
Тело — дикое: дергалось дико.
Лицо, не живое, совсем молодое, не двигаясь, — бронзовым просверком шерсти жесточилось; молча вперилось глазами, огромными, умными, как говорившими: —
— Под ураганом — я пал!
— Моя кожа разъелась горючей проказой.
— Огонь попалил мои кости воняющие.
— И душа моя, точно лиловый морщочек бумаги, охваченный пламенем, пережигаема, — добела: сгинуть!
— Но я — еще есмь!
Он разглядывал собственный дерг, зная, что гальванический ток перекрючит конечность у дохлой лягушки; и если животное дохлое дергается, как живому еще «Я» — не дергаться?
Будь он царем Соломоном, вперяющим в плаху глаза, — тем же самым танцмейстерским жестом, одною рукой закрутив волосинку, другою отставясь с мизинчиком загнутым — выю на плаху положит!
Уж тлен выступал на челе; и глазницы — проваливались: двумя черными ямами; а — вы принюхайтесь: запахи опо-понакса!
За ним заседало чудовище!
Профессор Коробкин, не глядя на ужас, не глядя в Мандро, — парику, как зачитывал лекцию: перед чудовищем:
— Мы — дети света-с!
Мертетев, рукой раскидавши портьеру, влетел; он схватил Непещевича за руку; руку другую как на цирковую арену выбрасывал:
— Оба — сошли с ума! Нет, — посмотрите: и сам с ними ополоумеешь!
