— Что такое? — прогнусавил Илья и потянулся к золоту.
— Часики, — сказал отец, взвешивая их на ладони.
Настя, задыхаясь, рассказывала:
— Ох, дайте поесть чего-нибудь поскорее! Ох, батюшки мои! Предложение сделал, золотые часы подарил с цепочкой, сегодня вечером знакомиться сам придет!..
Настасья как в огне горела, бегая, хлопоча, распоряжаясь — к приему жениха готовясь.
— Илюха, двор подмети!
— Мишенька, голубчик, отмахни шелуху от крыльца!
К вечеру все было перемыто, перетерто, расставлено и расправлено у Стоволосьевых.
— Как его звать-то? — не в первый раз спрашивал отец.
— Семен Никитич, — отвечала Настя. — Сидите в своем углу и молчите! Когда подведу его к вам и скажу: «Позвольте представить» — ответьте: «Очень приятно, с удовольствием», — и опять сядьте. А после в разговор войдите: какая, мол, погода приятная…
Стоволосьев сидел в углу и грустил. Не верилось ему, что Семен Никитич Бобков, на коронной службе, сто рублей жалованья получающий, захотел родниться с ним, Николаем Стоволосьевым. Разве не знают, кто такой этот Стоволосьев? И бит бывал, когда вином в погребке торговал, и вором слыл: на ярмарке у купца парусиновую палатку подрезал, чтоб из-под головы выручку вытащить, да мало ли грехов грешных было?
Не высоко ли Настька забирается?
С горьких дум подошел старик к шкапику, выпил косушечку.
Настя с Полей стол убирали.
Поля вытащила из своего приданого новую скатерть, принесла голубой в цветочках сервиз и серебряные ложки.
— Полдюжины их тут, как бы Илья не стянул! — опасалась она.
— Да чего вы вверх дном весь дом ставите? — рассердилась Марфа Дмитриевна. — Как живем, так пускай и видит. Сам не лучше. Мать-то его одевается как монашка, а полюбовник, говорят, с того самого дня, как она мужа своего похоронила, ходит.
Так говорила Марфа Дмитриевна, а сама больше всех волновалась. Знала, что пора Настьку пристроить. Знала, что мать женихова будет перечить этой свадьбе. И решила крепко держать жениха, ни за что не упустить.
Стало смеркаться.
Поля с Настей в последний раз оглянули горницу: все было в порядке.
Зашептались о чем-то.
Вдруг Настя, кашлянув, сказала ласково:
— Поди-ка, Илюша, в сарайчик, брусочек подыщи под стол положить, хромает.
Илья с готовностью заковылял на двор. Настя шмыгнула за ним, поманив и Полю.
Вошел Илья в сарайчик, осмотреться в темноте не успел, как хлопнула за ним дверь и замок щелкнул.
— Сиди тут, голубчик, пока не выпустим, — закричала Настька.
Илья заревел в бешенстве.
— Сиди, сиди! Я ведь тебя только от сраму спрятала, а водки и колбасы оставлю вдоволь!
— Правда, Илья Николаич, — поддержала Поля. — Настеньке неприлично показывать вас своему жениху. Уж отсидите смирно тут вечерок.
Считая себя благородной, всегда Поля говорила нараспев, тоненьким голоском, а тут особенно постаралась.
Илья заругался в ответ.
Настька и Поля убежали в горницу.
— Уж лучше б не шумел, а то Иван придет, бить будет, — сказала озабоченно Настя, — а выпустить нельзя.
Смерклось, огонь зажгли.
Вечерний поезд прогрохотал вдали. Стукнула калитка. Семен Никитич Бобков в полной парадной форме акцизного чиновника, со шпагой на боку, переступил порог стоволосьевского дома.
У всех захватило дыхание, и даже Иван струсил. Только Настя с чувством скромной гордости сказала:
— Это Семен Никитич.
Бобков вошел, расправляя усы: один был много короче другого.
— Без сомнения, родители? — сказал он, озираясь. — Позвольте познакомиться: Бобков.
— С удовольствием! — ответил Стоволосьев, как учила Настя.
Поздоровавшись, Семен Никитич сел. Сидел и Стоволосьев, а все остальные стояли, не решаясь сесть и не зная, что делать.
Иван в смущении ткнул пальцем в горшок с геранью и крикнул хрипло:
— Настасья, ты чем это больно занята была? Цветы сохнут!
И почувствовал, что зря сказал про цветок, некстати.
Бобков стал осматривать олеографии на стенах.
— Ну, знаете, — сказал он, — мне все эти приложения надоели; вот у меня картина так картина, в золотой с чернью раме висит на стене! И что, вы думаете, нарисовано? Цыганка! И как, вы думаете, нарисована? Краской? Ничуть. Углем, да так здорово, что черт подери! Прямо скажу, что картина. Сидит цыганка с трубкой, нога на ногу и в штанах. Прямо как живая, сидит и глазами ворочает, ей-богу! Я вам ее, может быть, покажу, если когда-нибудь позову вас к себе с мамашей познакомиться.
Когда Бобков оглядел олеографии, сели за стол закусывать. Хозяева помалкивали, гость разглагольствовал.
— Да, знаете, всякое бывает. Вот, например, расскажу я вам историю, без вымысла, а замечательную-с. Как вам известно, за нашей рекой есть живописные места, и живут там все больше староверы. Все белые домики, да садочки вишневые…
Слушатели притаили дыхание.
— Да-с, — тянул Бобков, — и вот в одном таком садочке сидит, скажем, однажды девица, и что же, вы думаете, делает? Да ни больше ни меньше, как переводит на бумагу краской все, что видит: деревья, небо и забор, все как есть. И случилось, что проходил мимо художник — живописец. Удивился, что такая простая девушка рисует замечательную картину, и взял ее с собою в Петербург. И стала она, скажу я вам, такой знаменитостью!
Бобков покрутил головой. Хозяева сидели как окаменелые. Бобков выпил.
— Или вот про себя скажу: чиновник я, служу, и хорошо служу, наградные получаю, а как вы думаете, кто я? Я — актер!
Бобков ударил себя в грудь. Он незаметно захмелел.
— Как я играю, Боже, как я играю в любительских спектаклях! — со стоном выговаривал он, обводя всех мутными, выцветшими глазами.
Миша, стоявший у печки, хихикнул. Настя зашипела на него. Иван наклонился к уху отца.
— Папаша, пора к делу приступать, он будет нам истории до свету рассказывать, да так и уйдет без объяснения. Вы, как отец, должны начать…
Стоволосьев только рукой отмахнулся: он-де понимает и сам!
Кашлянув в кулак, решилась выступить Марфа Дмитриевна.
— Вы с мамашей живете? — спросила она, отлично зная, где и как живет Бобков.
— Да, с маменькой, — ответил Бобков, — а когда женюсь, буду отдельно жить, чтоб не перегрызлись… Моя мамаша горячая!
— А вы собираетесь жениться — спросила Марфа Дмитриевна медовым голосом.
Все насторожились.
— Да, за мной все гоняются, прямо смешно, ей-богу! — ответил Бобков. — Даже начальник мой, генерал, — лошади свои и тому подобное — все зазывал меня к себе, будто по делам. А какие там дела, прости Господи! Дочка у него — красавица-раскрасавица — с марта по ноябрь под зонтиком ходит, чтоб не загореть, — влюбилась в меня. За ней все университетские что шмели увиваются, а она меня ловит. А женюсь я на ней, сразу делопроизводителем сделают.
Бобков расправил усы.
У Ивана терпение лопнуло.
— А скажите, господин Бобков, — начал он, — мы люди простые, без церемоний: не пора ли приступить к делу?
— К делу, к делу! — сказал отец.
— К делу! — крикнул Мишка.
Бобков оглянулся на звонкий Мишкин голос и вдруг струсил. Встал, пошатнулся, подержался за шпагу, прошелся, кашлянул.
Стоволосьевы следили за ним напряженными глазами.
Будто догадавшись, Бобков вынул часы и сказал:
— Домой, да, домой пора!
— Что? — заревел Иван. — Домой пора?
Настя подбежала к Бобкову:
— Нет, посидите еще, Семен Никитич.
В это время понеслись со двора крики и ругательства, и затрещало где-то ломаемое дерево. Настя с Полей переглянулись.
— Что это? — спросил Стоволосьев.
— Это Илюша, — вкрадчиво ответила Поля, — в сарайчике.
— А вот я его, — крикнул Иван, взмахнув рукой.
Бобков схватил фуражку и, едва простившись, улепетнул восвояси.
Белый, туманный день обволокнул землю. Притаилось солнце и грело сквозь облака. Как в парнике томно и лениво дышали деревья. Темновато было, где погуще.
Сизые полутени ползали у стволов. Косное, сонное, неподвижное, крепко дремучее что-то было в сутуловском парке.
Дмитрий быстро шел, почти бежал по дорожке.
Несколько дней, проведенных здесь, под родимым кровом, казались ему ненужным тяжелым сном, который длился против воли и который больше всего хотелось бы ему оборвать навсегда.
Силы его завяли здесь — живые, жадные до всякой работы, неискушенные его силы. Не то чтоб он ничего не мог поделать с разваливающимся дедовским гнездом, — нет, он видел, что делать тут ничего не надо, что он, живой, — незваный гость здесь и что здесь копошится своя мертвая жизнь, имеющая свои мертвецкие законы и свой особенный уклад.
